Наказание без преступления - Александр Авдеенко

Постановление о прекращении приема в партию было отменено еще до моего возвращения в Донбасс. Но я и теперь не мог рассчитывать стать коммунистом в скором времени, ибо по уставу мои возможные порученцы должны знать меня по совместной работе не менее года. Я и ждал, когда истечет этот ужасно длинный год. И наконец, дождался, а тут грянул невообразимо страшный тысяча девятьсот тридцать седьмой с внезапной смертью Серго Орджоникидзе, с разоблачениями на февральско-мартовском пленуме ЦК Бухарина, Рыкова, Томского и их сообщников. Вслед за этим последовала лавина арестов в стране и Донбассе последышей предателей всех мастей: троцкистской окраски, зиновьевско-каменевской, бухаринско-рыковской и прочее, прочее. В такую смутную, тяжелую для партии годину, когда бдительность оборачивалась откровенным подозрением и недоверчивостью, когда свирепствовали доносы, клевета, сведение личных счетов, когда в небытие проваливались самые видные, казалось, безупречные деятели партии и государства, когда врагами народа объявлялись члены и кандидаты Политбюро Рудзутак, Чубарь, Косиор, Постышев, Эйхе, когда один за другим исчезали наркомы, — в это время массовых исчезновений людей рука не поднималась писать заявление о приеме в партию. Да и не до того было. Все люди, и я в том числе, каждый день, каждый час ждали, что и над ними «ежовые рукавицы» учинят расправу. Завтрашний день любого советского человека ничем и никем не был обеспечен.

В тридцать восьмом году с еще большей силой бушевали репрессии. Но, как это теперь ни покажется странным, а может быть, даже чудовищным, репрессии уже стали вроде бы привычными, вроде бы люди притерпелись к ним, вроде бы уверовали в то, что их минует чаша сия, поскольку они не знают за собой никакой вины. Не ручаюсь, что такое затмение поразило всех граждан, но меня такая участь постигла. И благодаря этому, наверное, надежному, по внешнему виду, щиту, а на самом деле хрупкому, призрачному, моя жизнь представлялась мне даже в ту пору более или менее сносной. Я сумел убедить себя, что не попаду в число врагов народа, так как являюсь его верным слугой. И еще помогло мне то, что я заставил себя не думать о такого рода вещах — что день грядущий мне готовит. Раз и навсегда уговорил себя, что я и как писатель и как человек неотторжим от советского образа жизни, от партии, от идей Ленина и Сталина, что неуязвим, недоступен для любой клеветы и самого страшного доноса. Не стану утверждать, что это была обдуманная, глубоко осознанная позиция. Скорее всего инстинктивная, присущая живому человеку, не совершившему никакого преступления, желающему творить добро, но не всегда умеющему это делать хорошо.

И это не было сделкой с совестью — совесть моя была чиста. Несмотря на происходящие в стране катаклизмы, я по-прежнему верил, что Советская власть единственно справедливая власть на земле и что Сталин является наилучшим ее представителем.

Таким я был в ту пору. Я был с большинством народа, как мне представлялось. И я ни в самой малости не подозревал, что Сталин давно объявил народам СССР войну и что ведет ее, употребляя самые жестокие приемы военного времени. Осуждаю себя тогдашнего.

Виноват! Виноват перед Октябрьской революцией. Перед Лениным. Перед миллионами расстрелянных, замученных в лагерях, погибших от организованного голода, оклеветанных, оговоренных на целых полвека. Убитых на последней войне. Плененных фашистами. Виноват перед Рютиным и его соратниками. Виноват перед девизом, начертанным на партбилете: «Партия — это ум, совесть, честь советской эпохи». Виноват перед своими сыновьями. Перед самим собой. Виноват и своими книгами, в которых далеко не вся правда отражена о времени, в котором жил, работал и страдал.

Вот каким неожиданно длинным оказалось так называемое «лирическое отступление». Но оно необходимо как воздух для исповеди писателя. Если исповедоваться, так до конца, без всякой пощады к себе и без малейшего страха перед правдой. Мы не для того раскопали заваленный хламом источник истины, чтобы не очищать, не омолаживать себя его живительной влагой. И не для того я стал писателем более полувека назад, чтобы к концу жизни безнадежно окостенеть, перестать искать все новые и новые формы самовыражения и воздействия на читателя и быть верным своему рабству.

Эту книгу я пишу абсолютно раскованно, с небывалым чувством свободы и уверенности, что буду понят в своем душевном движении, что рассказываю о самом главном, неслыханно ужасном, что было в нашей прошлой жизни. Вспомнил еще одно сокровенное завещание, оставленное нам Львом Толстым. В конце жизни, уже после того, как были написаны художественные и философские произведения, он не переставал искать новые писательские способы наиболее сильного воздействия на читателей, наибольшей простоты, ясности. Работал без почтительной оглядки на то, что сделано другими до него в течение многих веков, без страха перед критиками, что они скажут о том, что вышло из-под его пера. Лев Николаевич приказывал самому себе: «Писать вне всякой формы, не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказываться, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь… Ни повесть, ни стихотворение, ни роман. Что же это? Да то самое, что нужно».

Теперь, облегчив душу прикосновением к Толстому, буду высказываться дальше.

Итак, новый секретарь обкома Э. Прамнэк. Красивый, энергичный человек, латыш лет сорока с чем-то или чуть меньше. Он меня пристально, я бы сказал, настороженно разглядывает. Настороженность Прамнэка я для себя объяснил тем, что он главное лицо в Донбассе, за все и всех в ответе перед Кремлем и лично перед Сталиным, что сейчас сложное тревожное время, время высочайшей бдительности, время срывания благородных масок с предателей, двурушников.

И еще его особый взгляд на меня я склонен объяснять себе тем, что он, видимо, полагает, что я напросился на прием с целью выклянчить у него самое невозможное: вступиться за моего друга или родственника, без всякого будто бы основания арестованного органами государственной безопасности. И это естественно для нынешних времен.

Спешу разубедить назначенного Москвой хозяина области в его возможных предположениях. Говорю, что посчитал своим долгом писателя и специального корреспондента «Правды» познакомиться с новоизбранным секретарем обкома и что возлагаю надежды на его помощь в своей работе.

Настороженность Прамнэка нисколько не уменьшилась, несмотря на мой удачный, как я полагал, ход. Не спуская с меня следовательски строгого взгляда, он сказал:

— А я считал вас уральцем, думал, живете у подножия Магнит-горы. Почему вы переселились в Донбасс?