Последняя акция - Ковалев Анатолий Евгеньевич

— Деревня называется Нижняя Кудринка?

— Кажется, так.

— Я знаю эти места.

— Откуда? — Миша чуть не поперхнулся. — Ты это говоришь с таким видом, словно: «Я знаю — есть жизнь на Марсе!» И что с того? А я, например, не раз бывал в Бердичеве.

— Но в Бердичеве Стацюра не проводил своих акций! — отрезал Соболев.

— Каких акций? — насторожился Блюм.

— Акции «Память». Он за нее получил премию ЦК ВЛКСМ.

— Расскажи подробней, — заинтересовался Миша.

— Неужели ты об этом ничего не слышал? Звонили же на весь город! Там, под Нижней Кудринкой, имеется обелиск — могила тридцати красноармейцев, замученных колчаковцами. И вот в светлую Ванину голову пришла идея проведения на этом месте акции «Память». Каждый год в майские праздники. Так сказать, приурочили одну победу к другой. Собирались лучшие комсомольцы района, человек триста, и гудели два дня. Проводили митинг, такой чисто символический. Затем шла художественная самодеятельность — каждая организация представляла свою программу на заранее заданную идеологическую тему. Ночью — дискотека, танцы-обжиманцы. К этому времени все, конечно, ужратые, в кустах стоял «трах»… — Соболев перевел дыхание. — Боже мой!

— Что случилось?

— Да, ничего. Просто смотрю сейчас на это новыми глазами. Дико это все, а тогда казалось — нормально. Пляски и «трах» на могиле! Мол, смотрите, какие мы теперь счастливые, ваши потомки! Выпьем за вас и девиц в память о вас трахнем! Не зря кровь проливали. А еще… Ночью устраивали факельное шествие. Сжигали чучела Войны, Капитализма, Милитаризма и черт знает чего еще! Третий рейх, Миша, Третий рейх. Только, в отличие от немцев, наши строя не держали — вдрызг все пьяные были!

— В каком году это началось?

— По-моему, в восемьдесят четвертом или в восемьдесят пятом… Точно не помню. Я всего один раз участвовал в акции. Стацюра требовал обязательную явку от всех секретарей «первичек». Я два года уклонялся, а на третий пришлось ехать. Иначе чаша терпения Вани переполнилась бы!

— Не оправдывайся — все мы тогда были хороши!

— Стыдно, Миша. У меня ведь подростки, а там такое… Я тогда еще Татьяну с собой прихватил.

— Вот это ты зря сделал — «обломился» на всю оставшуюся жизнь!

— Не говори, — согласился Юра, и они рассмеялись. — Она меня не отпускала — боялась, как всегда, измены.

— Люди часто судят по себе, — осторожно заметил Миша.

— Пришлось ее брать с собой. Не мог же я сказать Стацюре: «Меня жена не пускает». Татьяна пришла в ужас от акции «Память», особенно от ночной части. Строила из себя пуританку. «Мы сейчас же едем домой!» — будто специально для нас заказали автобус.

— Вот чего не терплю в людях — так это ханжества, — уже не так осторожно подбросил Миша.

— Много она мне тогда нервов вымотала, — заключил Юра.

«Молодец! — воскликнул про себя Блюм. — Наконец-то стал трезво смотреть на свою угасшую «звезду пленительного счастья».

— Скажи-ка мне, Юра… — Он достал из пачки сигарету и постучал ею по тыльной стороне руки, как бы давая понять, что эта тема исчерпана. — А что, разве нельзя было провести «Ивана Купалу» там, под Нижней Кудринкой, в давно облюбованных местах?

— Там не тот эффект. Далеко от водоема…

— Но здесь ведь неудобно — всей «мишпухой»[1] переплывать на лодках озеро?

— Зато красиво! И потом, Кудринка могла отвечать только вкусам Стацюры. Авдеев никогда бы не выбрал для языческого праздника подобное место! Здесь же, посмотри, — он обвел рукой простор гигантской поляны, — самой природой назначено место для поклонения идолам!

— Хорошо сказано! — Блюм закурил. — Не создается ли у тебя впечатления, что этот праздник плоти они кому-то показывали?

— Обязательно. Иначе все это не имеет никакого смысла. К тому же такое шоу обошлось им недешево. Одно только освещение чего стоит! — Юра указал на круговые следы от прожекторов на соснах.

— Значит, были гости. Кто они?

— Наверно, те, что могут хорошо заплатить за столь необычное представление, — предположил Соболев.

— Тоже приплыли на лодках? А где оставили машины? На лодочной станции?

— У них нет недостатка в охранниках. Это мы с тобой без охраны и все чаще пешком, — усмехнулся Юра и вдруг вспомнил: — Погоди-ка! Ведь Калмыков мне рассказывал, что видел в ту ночь над островом вертолет!

— Так и я его видел в ту ночь!

— Так вот, они могли прилететь на вертолете, если это не было элементом шоу.

— Забавно. Надо будет Жданову подбросить вертолетик. Пусть поищет, — размышлял вслух Миша. Затушив о подошву ботинка недокуренную сигарету, что свидетельствовало о серьезности предстоящего разговора, он предложил: — А теперь давай вернемся к нашим дамочкам. Помнишь, как-то на днях мы подводили с тобой итоги, искали то, что объединяет пострадавших женщин? И так ни до чего и не докопались. Что-нибудь для тебя прояснилось за эти дни в свете происшедших изменений?

— Ты, Мишка, как о дамах заговоришь, тебя так и тянет на высокопарность! Потаскун несчастный! — ударил его Юра кулаком в плечо, но тут же принял серьезный вид. — Есть у меня одно подозрение, но до конца оно не выстраивается.

— Что это?

— Месть. Черта характера, очень свойственная Стацюре, как и любому параноику. Прости, что обижаю твоего шефа.

— Бывшего шефа! — с ненавистью произнес Блюм.

— Вот так дела! Так ты что, теперь, как и я, безработный?

— Выходит, так, но ты мне лучше ответь, как получилось, что один безработный читает мысли другого безработного? Когда ты подумал про месть?

— В пятницу. Когда Полина с утра примчалась в лагерь, напуганная ночными звонками.

— И я в пятницу, но по другому поводу, когда вспомнил давнишнюю разборку Преображенской со Стацюрой в подвале Дворца профтехобразования. И вечером того же дня напомнил об этом Анастасии Ивановне, а в четыре часа утра ее убили. Как ты думаешь, в чем она тогда обвиняла Стацюру?

— Я ведь не Аллах! Откуда я знаю?

— Юра, ты знаешь больше, чем думаешь.

— Спасибо, но на этот раз я ничем не могу тебе помочь. Хотя в то время многие желали дать по морде Ивану. И я не исключение. Он, как стал первым, начал проводить чистку секретарей первичных организаций. Другими словами, убирал тех, кто ему был неугоден. Попросту тех, кто не лизал ему задницу! Ладно бы просто снимал, так ведь нет! Ему важно было сломать человека. Строил козни, вызывал на «ковер»… Короче, всячески унижал. Но дать в то время Стацюре по морде не всякий бы решился. Для этого надо было, как Преображенская, хорошо сидеть в своем кресле.

— Юра, а с Маликовой у него ничего подобного не наблюдалось?

— С Ольгой — нет, а вот с ее сестрой была стычка с рукоприкладством. Она мне только вчера об этом рассказала.

— Ах, как интересно! — ударил себя по колену Блюм. — Значит, мы имеем уже две пощечины?

— Увы, не более того! Полина не знает Ивана.

— Но именно в связи с ней налицо явный факт мести! Она может не помнить. Помнит обычно тот, кто получает пощечину, а не тот, кто дает! Послушай-ка, а Татьяна, когда возмущалась акцией «Память», не могла подойти к Стацюре и смазать ему по роже?

— Идея прекрасная, — захихикал Соболев, — и вполне в характере Татьяны, только я про это ничего не знаю.

«Много ты про нее знал?» — подумал Миша и философски изрек:

— «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Фарс превращается в трагедию, — и, посмотрев вдаль, воскликнул: — А вот и наши следопыты!

Улов милиционеров был скуден, но говорил о многом. «Отходы» праздника, по их мнению, находились на дне непроходимого болота — устроители хорошо постарались, заметая следы. Возле болота «следопыты», как назвал их Миша, нашли с десяток белых лебединых перьев. А на одной из кочек они увидели детский сандалик, покрытый лебяжьим пухом. С помощью всяких ухищрений им все же посчастливилось вытащить из болота эту существенную улику. Блюм перочинным ножиком снял с подошвы грязь, выступили буквы «АЛАП». Вскоре они смогли прочитать все слово — «КАЛАПАЕВСК».