Овод - Этель Лилиан Войнич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Монтанелли повернулся к полковнику. Не часто устремлял он на людей такие взгляды!
— Я служитель церкви, — сказал он, — а не полицейский шпик. Подслушивание не входит в круг моих обязанностей.
— Я… я не хотел оскорбить вас…
— Я думаю, что дальнейшее обсуждение этого вопроса ни к чему хорошему привести не может. Если вы пришлете заключенного ко мне, я поговорю с ним.
— Позволю себе со всей почтительностью посоветовать вашему преосвященству не разговаривать с ним. Он совершенно неисправим. Безопаснее и разумнее поступиться на этот раз буквой закона и избавиться от него, пока он не натворил новых бед. После того, что вы, ваше преосвященство, сказали, я боюсь настаивать на этом, но ведь в конце концов ответственность перед монсиньором легатом за спокойствие города придется нести мне…
— А я, — прервал его Монтанелли, — несу ответственность перед богом и его святейшеством за то, что в моей епархии не будет совершено ни одного противозаконного поступка. Раз вы настаиваете, полковник, я позволю себе сослаться на свою привилегию кардинала.
Я не допущу тайного военного суда в нашем городе в мирное время. Я приму заключенного без свидетелей завтра, в десять часов утра.
— Как вашему преосвященству будет угодно, — ответил полковник с мрачной почтительностью и ушел, ворча про себя: — Что касается упорства, то в этом они могут поспорить друг с другом.
Он никому не сказал о предстоящей встрече Овода с кардиналом вплоть до той минуты, когда нужно было снять с заключенного кандалы и вести его во дворец.
— Достаточно уж того, — заметил он в разговоре с раненым племянником, — что Монтанелли толкует закон по-своему. Не хватает только, чтобы солдаты сговорились с Риваресом и его друзьями и устроили ему побег в дороге.
Когда Овод под усиленным конвоем вошел в комнату, где Монтанелли сидел за столом, покрытым бумагами, ему вдруг вспомнился жаркий летний день, папка с проповедями, которые он перелистывал в кабинете, так похожем на этот. Ставни были закрыты, как и сейчас, и на улице, продавец фруктов кричал:
— Fragola! Fragola!
Гневно тряхнув головой, он откинул назад волосы, падавшие ему на глаза, и изобразил на лице улыбку.
Монтанелли поднял голову.
— Вы можете подождать в передней, — сказал он конвойным.
— Простите, ваше преосвященство, — начал сержант вполголоса, явно робея, — но полковник считает заключенного очень опасным и думает, что было бы лучше…
Глаза Монтанелли вспыхнули.
— Вы можете подождать в передней, — повторил он спокойным голосом, и перепуганный сержант, отдав честь и бормоча извинения, вышел с солдатами из кабинета.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал кардинал, когда дверь затворилась.
Овод сел, сохраняя молчание.
— Синьор Риварес, — начал Монтанелли после короткой паузы, — я хочу предложить вам несколько вопросов и буду очень благодарен, если вы ответите на них.
Овод улыбнулся:
— Мое г-главное занятие теперь — в-выслушивать предлагаемые мне вопросы.
— И не отвечать на них? Да, мне говорили об этом. Но те вопросы предлагались вам чиновниками, ведущими следствие. Они обязаны использовать ваши ответы как улики против вас…
— А в-вопросы вашего преосвященства?..
Желание оскорбить чувствовалось скорее в тоне, чем в словах. Кардинал сразу это понял. Но лицо его не потеряло своего серьезного и в то же время приветливого выражения.
— Мои вопросы, — сказал он, — останутся между нами, ответите ли вы на них или нет. Если они коснутся ваших политических тайн, вы, конечно, промолчите. Но я надеюсь, что вы сделаете мне личное одолжение, хотя мы совершенно не знаем друг друга.
— Я в-весь к услугам вашего преосвященства.
Легкий поклон, сопровождавший эти слова, и выражение лица, с которым они были сказаны, даже у очень наглых людей отбили бы охоту просить одолжения.
— Так вот, вам ставится в вину ввоз огнестрельного оружия. Зачем оно вам понадобилось?
— У-б-бивать крыс.
— Страшный ответ. Неужели вы считаете крысами тех людей, которые не разделяют ваших убеждений?
— Н-некоторых из них.
Монтанелли откинулся на спинку стула и в течение нескольких секунд молча глядел на своего собеседника.
— Что это у вас на руке? — спросил он вдруг.
— Старые с-следы от зубов все тех же крыс.
— Простите, но я говорю про другую руку. Там — свежая рана.
Тонкая, гибкая рука была вся изранена. Овод поднял ее. На вспухшем запястье был большой кровоподтек.
— С-сущая безделица, как видите. Когда меня арестовали, по милости вашего преосвященства, — он снова сделал легкий поклон, — один из солдат наступил мне на руку.
Монтанелли взял его руку в свои и стал пристально рассматривать ее.
— С тех пор прошло уже три недели, почему же она в таком состоянии? — спросил он. — Вся воспалена…
— Возможно, что к-кандалы не пошли ей на пользу.
Кардинал нахмурился:
— Вам надели кандалы на свежую рану?
— P-разумеется, ваше преосвященство. Свежие раны для того и существуют. От старых мало проку: они будут только ныть, а не жечь вас, как огнем.
Монтанелли снова взглянул на Овода пристальным, вопрошающим взглядом, потом встал и выдвинул ящик с хирургическими инструментами.
— Дайте мне руку, — сказал он.
Овод повиновался. Лицо его было неподвижно, словно высечено из камня. Монтанелли обмыл пораненное место и осторожно перевязал его. Очевидно, такая работа была для него привычной.
— Я поговорю с тюремным начальством насчет кандалов, — сказал он. — А теперь я хочу задать вам еще один вопрос: что вы предполагаете делать дальше?
— От-т-вет очень прост, ваше преосвященство: убежать, если удастся. В противном случае — умереть.
— Почему же умереть?
— Потому что, если полковник не добьется расстрела, меня приговорят к каторжным работам, а это р-равносильно смерти. У меня не хватит здоровья вынести каторгу.
Опершись рукой о стол, Монтанелли погрузился в размышления. Овод не мешал ему. Он откинулся на спинку стула, полузакрыл глаза и наслаждался всем своим существом, не чувствуя на себе кандалов.
— Предположим, — снова начал Монтанелли, — что вам удастся бежать. Что вы станете делать тогда?
— Я уже
