Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

— Привет, Бочар, — сказал я, вступая в комнату.

Так же, как и в прошлый раз, Бочаргин издал вместо ответного приветствия странный хриплый звук, напоминающий звук открытого водопроводного крана, в котором нет воды.

— Во ё-моё, — произнес Колёсник, придя в движение всеми своими морщинами, напоминавшими сетку баскетбольной корзины.

Я прошел к столу, взял стоявшую посередине полную на две трети квадратную литровую бутылку «Old whisky» за горлышко и поводил перед лицом у Бочаргина:

— Вот этой банкой тебе по черепушке, было бы справедливо, да?

Это я говорил, это я бы хотел сделать, но сделать это в действительности я бы не смог. Бутылкой по голове — как можно. Тем более первым.

Бочаргин разомкнул губы и, сначала прохрипев пустым водопроводным краном, затем сделался членоразделен:

— А я думал, ты выпить хочешь. Садись, выпьем.

— Ты хотя бы треки переиграл, — сказал я. — Лень заела? Или в целях экономии?

— В целях экономии, — отозвался Бочаргин. Он был несокрушим в своей квадратной угрюмой чугунности. Об него, наверно, можно было разбить десяток «Old whisky» — ему бы ничего не стало. — Я предлагаю: садись, выпьем.

— С человеком, который меня обокрал?

Бочаргин не бросился опровергать мои слова. Ответом мне было пожатие плеч:

— Не хочешь — не пей.

— И не мешай людям выпивать, — подал голос Колёсник, приведя в движение баскетбольную сетку своих морщин.

Юра сидел молчал. И все пребывал в той же окаменелости, в которую впал, увидев меня. Только в какой-то момент взялся рукой за косичку, подержал ее в горсти — и опустил руку, вновь замер. И теперь он не глядел на меня. Теперь глаза его были уведены в сторону, словно взгляд ему приковало там что-то такое, от чего он никак не мог оторваться.

— А ты, Юра, что здесь? — спросил я. — Ты будто не знаешь, что он за негодяй!

Юра не шелохнулся. И не оторвал взгляда от того, что так старательно созерцал. Зато шелохнулся — подпрыгнул на тощем заде, передернул баскетбольной сеткой лица Колёсник:

— Ты, кент, — садясь на связки, хрипло проговорил он, — волну не гони! Тут люди — пуд соли вместе съели, не хочешь пить — вали отсюда мелкой шаландой!

Потом я долго пытался расшифровать, что он имел в виду под мелкой шаландой, даже при случае выспрашивал у людей, имеющих отношение к морю, есть ли такое выражение и что оно значит, но так мне это и не удалось выяснить. А тогда, надо сказать, мне было не до того, чтобы вникать в тонкости жаргонной лексики.

— Слушай, Юра, — сказал я, — так ведь, глядя на тебя, можно подумать Бог знает что. Вплоть до того, что ты заодно…

Я произнес это — и меня осенило. Мне вдруг вспомнилось, как он странно повел себя, когда я принес ему сделанный мною диск, как странно среагировал на мое сообщение, что я звучу по радио под именем Бочаргина, и ни разу не позвонил потом, мне вспомнилось это — и все для меня выстроилось в некий ряд, все стало прозрачно.

— Юра, — обмирая, протянул я. — Так это ты?

— Что я? — оторвался наконец от предмета своего созерцания, взглянул на меня Юра.

— Это ты ему диск передал?

— Тебе не один хрен?! — хрипло крикнул Колёсник.

— Вот именно, — уронил Бочаргин. — Не хочешь пить — сваливай, еще тут по чужим домам без спроса шататься!

Рука моя по-прежнему сжимала горлышко «Old whisky». Я почувствовал, что должен разбить эту бутылку, раз уж она оказалась у меня в руках. Если не могу о голову Бочаргина, то уж тогда обо что-то, что для него несомненная ценность.

Эта ценность тотчас и попалась мне на глаза. Это был синтезатор.

Я быстро сделал несколько шагов, что отделяли меня от него, и, размахнувшись, изо всей силы грохнул бутылкой о пульт. Бутылка разбилась, зазвенев осколками, пластмассовый корпус синтезатора раскололся. Конечно, виски — это была не вода, но все же не чистый спирт, и назвать полезным содержимое квадратной бутылки для электроники бочаргинского синтезатора было никак нельзя.

Какой звук издал пустой водопроводный кран бочаргинского горла! Что за басовые гитарные переборы выдали надсаженные связки Колёсника!

Легендарный гитарист сидел ко мне ближе, чем Бочаргин, он, взлетев со своего места, первым ко мне и подлетел.

Он даже не успел меня ударить как следует — его рука только мазнула мне по уху, — отлетел от моего удара точно в челюсть обратно к столу и, грохнувшись на него, свалился затем на пол, откуда в продолжение всей драки уже не вставал.

Метелились мы с Бочаргиным. Он был матерый мужик, он физически превосходил меня, но во мне было больше ярости. Он разбил мне нос, рассек бровь, лицевые кости у меня трещали от полученных ударов, в глазах было темно, и еще этот соленый сквозняк в носу от лившейся оттуда крови, но я разбил ему губы, так что на подбородок у него тоже тек красный ручей, два раза сумел хорошо впаять в ухо, отчего, надо полагать, в голове у него гудело не меньше, чем у меня. Перемещаясь по комнате, мы опрокинули на пол залитый виски синтезатор, смели с рабочего стола Бочаргина стойку с конверторами, под ногами хрустели лазерные диски, аудиокассеты, стекло разбитой мною бутылки. Мы прекращали драться, передыхали — и вновь начинали, и так раза три, устроив в комнате настоящий погром и испятнав весь пол кровью.

Юра за все это время так и не поднялся со своего места. Не попытался вмешаться, разнять нас. Когда моему взгляду удавалось зацепить его, я видел: он все сидит.

Мы прекратили побоище, когда дверь комнаты приоткрылась и в щели между нею и косяком возникло лицо соседки.

— Вот как оно! Кровищи-то! Гладиаторы прямо! — В голосе ее звучало что-то подобное глубокой и сильной радости. Как бы она оказалась в том древнеримском цирке, где и в самом деле сражались гладиаторы, и увиденное зрелище подарило ей подлинное чувство праздника. — Что, вызываем милицию?! вопросила она затем.

— Д-иди ты!.. — промычал Бочаргин, промакивая тыльной стороной ладони струящуюся из разорванной губы кровь.

— Скотина! — сказал я ему, повторяя бочаргинский жест, но только поднося руку к носу.

— Подавай в суд, давай! — изобразил что-то вроде смешка Бочаргин. Боюсь я!

— Скотина!.. — повторил я.

Здесь, наверное, как комментарий можно было бы указать: «в бессильной ненависти». Или «в бессильном гневе».

— Пусть валит, — подал с пола голос Колёсник, пытаясь приподняться на локте. — Зуб мне выбил, паскуда. Или пломбу. Пробую языком — шероховато.

— Слышал? — просипел Бочаргин. — Вали, тебе говорят.

Юра Садок неожиданно поднялся со своего места, подошел ко мне и тронул за плечо:

— Пойдем.

Наверное, в чем-то подобном я и нуждался: я послушно подчинился ему, вышел мимо отскочившей в сторону соседки в напоминающую подвал просторную переднюю, очутился на лестнице, сошел по ней — и бодрый, обжигающе чистый осенний воздух, каким он бывает лишь в пору первых предзимних заморозков, приник к моему разбитому лицу освежающим компрессом.

На выступе стены, опоясывающем ее по верху цоколя, лежала пушистая полоска свежевыпавшего первого снега. Я набрал его полную горсть, слепил комок и, закинув голову, приложил к носу. Юра стоял рядом, смотрел на меня, молчал. Потом он залез к себе в карман брюк, вытащил носовой платок, встряхнул, оценивая, должно быть, свежесть, сжал в комок и приложил к моей рассеченной брови.

Я откинул его руку. Мне была неприятна эта его забота. Я вспомнил, как сказал Тининому сыну, что моя музыка на радиостанции — это Юрин сюрприз. Это Юра Садовников такой есть, сказал я, сюрприз хотел устроить… Надо же было так попасть в яблочко! Юра Садок поступил со мной, как в свою пору Стас.

Я опустил голову, отнял снег от носа и взглянул на стоявшего передо мной Юру:

— Кого он из западных акул шоу-бизнеса в обмен на меня обещал тебе за бесплатно устроить? Скажи! Чтобы я себе цену знал.

— Сань, — забормотал Юра, — брось, Сань. Все непросто, Сань. Я и понятия не имел, что он так поступит. Он просто послушать хотел, он не говорил… я и не знал!

Юра врал — будто у меня была то ли детская, то ли девичья память. Будто я ничего не помнил. Я лишь не понимал. Но как он вел себя — это я помнил все.

— Иди, Юра, туда, — сказал я, снова прикладывая снег к носу и закидывая голову. — Что ты тут стоишь. Иди.

Он постоял около меня еще и ушел. Я слышал, как, открываясь, пропела пружиной подъездная дверь и через короткую паузу пропела вновь, закрываясь. Тогда кодовых замков по всей Москве было раз-два и обчелся, и попасть в любой подъезд без всякого ключа не составляло труда.

А я постоял, пока не унял кровь из носа, зажал рассеченную бровь собственным платком и пошел со двора на улицу ловить машину, ехать домой. Суд Линча не удался.

Глава шестнадцатая

В школьную пору — и в самых первых классах, и позднее, когда учился уже классе в шестом или даже седьмом, — случалось, что ты был приглашен на день рождения к приятелю, шел с приготовленным подарком, тебе открывали — и оказывалось, что приятель заболел, в постели и праздник отменяется. Для Москвы подобная ситуация представляется странной, в Москве позвонили бы по телефону и обо всем заранее предупредили, но в Клинцах у нас с телефонами было плохо. Топчась на пороге, ты отдавал подарок, получая взамен сухим пайком что-нибудь из праздничного угощения, должное служить компенсацией за сорванное торжество, — но разве же за угощением ты летел сюда? Ты брел с этим сухим пайком, ненужно обременявшим твои руки, обратно, и что за кошачий концерт звучал в тебе! Как тебя всего внутри раздирало и корежило!