Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

И тут ему стало ясно, что да, да, любит он ее — инженершу, художникову жену, маленькую Искру Васильевну.

Он ослабил шарф на шее, чтобы не было так туго. Он не мог вымолвить больше ни слова в замешательстве. Одно было непонятно: зачем же он ехал к Леле, если ему нужна Искра Васильевна, зачем? «Лелька! — хотелось крикнуть. — Разберись хоть ты в том, что со мной происходит. Помоги советом, умным словом». Все сокровенное, тайное он много лет доверял только ей, Леле, и привычка вновь привела его к ней, чтобы пожаловаться на ту, которая мучает его, которая очень нужна ему, но которой он–то, видимо, совсем не нужен.

— Молчишь? — сказала Леля. — Можешь уже и не отвечать. Прощай, Дима, прощай! — Она побежала вдоль моря, вдоль торосов, по мерзлому песку, оступаясь, поскальзываясь.

Дмитрий догнал ее, остановил за плечо. Она тяжело дышала, задыхалась. Стояли так, не зная, что делать дальше.

— Иди домой, — сказал Дмитрий. — Озябнешь.

Она отстранилась, все еще не могла перевести дыхания.

— Как жалко, Лель, что ты не сестра мне, — добавил он.

Леля стояла перед ним с опущенной головой, с опущенными руками. Не ответила.

Он обнял ее за спину, повел к поселку. Проводив до дверей барака, сказал:

— Может, еще наведаюсь. А хочешь, ты приезжай. Чего ездить бросила? Степан в общежитие ушел. Одни молодые остались. Приедешь?

Она кивнула головой: приеду.

Попутных машин не было, Дмитрий шагал по дороге, по обтаявшему асфальту. Неладно складывалась жизнь. Строитель коммунизма, а своей жизни построить не может… Увидел перед глазами Искру Васильевну, вновь услышал ее слова на общезаводском митинге, когда закончился съезд партии. Горячо, просто говорила инженер Козакова. Слушал ее, и получалось так, будто бы не она, а он говорит все это. Точь–в–точь бы так сказал, если бы взял слово, если бы сумел найти такие слова.

Говорила Искра Васильевна о программе движения к коммунизму, какую наметил съезд, о народной инициативе, которую пробуждают решения съезда, о том, что хочется работать и работать, о том, как радостна жизнь, когда ты участвуешь в строительстве, о котором люди после нас песни будут петь и писать поэмы. Ей долго аплодировали. Куда дольше, чем новому заместителю главного инженера Орлеанцеву. Хотя, если быть справедливым, речь Орлеанцева была серьезней, основательней, чем речь Искры Васильевны.

На заводе об этом заместителе главного инженера много толков в последнее время. Не дает покоя руководству, множество разных улучшений предложил, с директором цапается. Те, кому приходится сталкиваться с Орлеанцевым, хвалят его: в каждом деле разбирается досконально, умеет помочь быстро, оперативно, инициативу поддерживает. Но Платон его только ругает. Оттого, может быть, ругает, что в одном приказе все это было: и новое назначение Орлеанцева, и уход на пенсию Платона. Зря, между прочим, Платон смирился. Раз хочет работать, никто ему в этом помешать не может. Должен за себя драться, а не сидеть и не хныкать дома. При каждой встрече затевали перебранку. Платон кричит: ты молод, поживи с мое. Дмитрий отвечает, что пасовать перед трудностями ни в каком возрасте нельзя. Платон рассказал о том, что инженер Козакова собирается написать письмо в городской и областной комитеты партии, она возмущена тем, как с ним поступили. «А ты? — спросил Дмитрий. — А ты написал куда надо? Ты протестуешь?» — «Поживи с мое, — опять дудел Платон, — молод, потому и горячишься».

«Искра Васильевна! Искра Васильевна!» — звал мысленно Дмитрий, шагая по весенней дороге. Ему нравилось повторять ее имя. Но, окажись вдруг Искра Васильевна перед ним в эту минуту, что бы еще мог сказать он Искре Васильевне? Так бы поди и твердил дальше одно это: Искра Васильевна да Искра Васильевна.

В городе, отмахав двенадцать километров за два часа, свернул на Пароходную. Было еще светло, еще висело над горизонтом солнце, поэтому, не желая быть узнанным; надвинул на лоб шапку и поднял воротник морского бушлата, который носил и зимой, и осенью, и весной, а когда было холодно летом, то и летом.

Миновав знакомый подъезд, хотел уже свернуть на поперечную улицу и здесь столкнулся с ней, с Искрой Васильевной. Вела девочку в красном широком пальто, в пестром капоре. Девочке было лет шесть, щеки под цвет пальто, яркие, пухлые, а глаза… Да, глаза — ничего не скажешь, — глаза в точности Искры Васильевны, живые, веселые.

— Здравствуйте, — сказал, стараясь скрыть замешательство. — Дочка?

— Да, приехала вот. Я так рада. Соскучилась ужасно. Устроила в детский садик. Оказалось, что это не так–то просто. Столько желающих! Детей народилось, говорят, страсть сколько. И вам пора, давно пора иметь детей, Дмитрий Тимофеевич. Ну что вы, ей–богу, не женитесь?

— Объяснял, — ответил Дмитрий холодно.

— Ах, это такая чепуха! Это вы все выдумали. Для любви это не препятствие. Вы думаете, что женщинам нужны непременно красавцы, что женщины не умеют видеть душу человека, что они ничего не понимают в душе. Вы очень и очень ошибаетесь, Дмитрий Тимофеевич. Это мужчинам нужны непременно красавицы. А женщинам… Нет, это только очень пустые женщины любят за красоту — лишь бы красавец, а может быть глупым как палка.

— А вы, Искра Васильевна, могли бы меня полюбить? — неожиданно спросил Дмитрий.

— Но ведь… Но… — Искра растерялась. — Но ведь вот… — Она положила руку в коричневой теплой перчатке на капор своей дочери, скучавшей возле нее. — И у меня муж… Виталий…

— Я понимаю. — Дмитрий был настойчив. — Это все понятно. Но если бы их не было. До них, предположим. Могли бы?

— Любовь такое чувство… — Атака Дмитрия очень расстроила Искру. Шуткой уже было не отделаться. Надо было отвечать всерьез. — Любовь невозможно предвидеть и невозможно отвратить, если она придет. Вы достойны любви, Дмитрий Тимофеевич, большой любви. Вас будут любить. Вас очень любят, мне же это известно. Леля…

— Ну все, — перебил Дмитрий, стараясь улыбнуться. — Допрос окончен. Вы свободны. Так как же тебя зовут? — Он нагнулся к девочке.

— Люся.

— Людмила, значит? Хорошее имя, красивое. А ты читать умеешь?

— Буквы знаю, а как их складывать, еще нет. Дядя, а у вас отчего это? — Она пальчиком указала на его шрам. — Это больно было?

— Это было очень больно. А что — страшный я?

— Страшный, дядя. Как в одной сказке, мне бабушка читала.

Искра покраснела.

— Люся! — сказала она, дернув девочку за руку. — Ну как же так…

— А вы ее не учите врать, — сказал Дмитрий. — Пусть всегда говорит правду. Ну, желаю вам весело гулять! — Он приподнял шапку и свернул за угол.

— Люська, что ты наделала! — чуть не плача, сказала Искра. — Ну и глупая ты какая! Какая же ты глупая, доча моя! Пойдем домой, не хочу я больше гулять.

Когда Дмитрий переступил порог дома, Капа спросила:

— Хау ду ю ду?

Она уже знала, что Дмитрий Тимофеевич давно изучает самостоятельно английский язык. Узнав об этом впервые, спросила: «Вы такого писателя знаете — Шолохова?» — «Как же! Кто его не знает!» — «А его «Поднятую целину» читали?» — «Было дело. Давно только — до войны». — «Там ведь тоже один герой английский язык изучал. Помните?» — «Запамятовал. Давно, говорю, читано. А что — получалось у него?» — «Кажется, не очень. Хотелось бы посмотреть — а как у вас получается?»

Она попросила его почитать вслух и очень смеялась над его произношением. «Я, наверно, тоже ужасно говорю, но вы побиваете рекорд, Дмитрий Тимофеевич». Он нисколько не обиделся, сказал: «Учите».

Капа с ним иногда занималась; он читал, а она поправляла произношение. Они даже иной раз принимались разговаривать. На это «хау ду ю ду?» — как вы поживаете? — обычно он отвечал: «Вери уэлл» — очень хорошо. Но на этот раз ответил по–русски:

— Лучше всех.

— А мы тут с Андреем раздумываем об одной истории, которая у нас в институте произошла. На комсомольском собрании обсуждались материалы съезда партии, и вдруг один студент говорит: это не главное — всякие достижения и всякие планы. Главное, как ему объяснил кто–то, те ошибки, которые совершены в строительстве социализма. Главное — культ личности, сковавший все и свернувший нас с пути революции.

— А он на этом пути стоял когда–нибудь, ваш революционер? — спросил мрачно Дмитрий. — И какие же именно он увидел ошибки?

— Ну в основном–то он говорил о том, о чем говорили на съезде. Но главное, говорит, что с революционного пути свернули. Целей не стало. Живем по принципу день да ночь — сутки прочь.

— И что же вы?

— Мы его, конечно, отругали. За то, что все перепутал — действительное с выдуманным. Только, наверно, не очень отругали. Сами ругавшие кое в чем путались.

Дмитрий пил чай, налитый в стакан Капой.

— Вы отцу своему об этом скажите, — сказал он. — Это очень важно. Ведь если еще найдутся такие, что будут кричать: дело не в достижениях и не в планах, а в ошибках, да утверждать, что мы с революционного пути свернули, это же головы людям задурит. Не работать будем, а вздыхать и охать. Вы не скажете, я пойду скажу.