Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Состояние невменяемости настигает человека, когда он обнаруживает свою собственноручно поставленную подпись, под документом, которого он никогда в глаза не видал. Так оказывается полностью деморализован Степан Богданович Лиходеев, которому был предъявлен контракт с Воландом за его собственной подписью. Обратим внимание на то, что подписанный документ предъявляется Воландом как самое последнее и неопровержимое доказательство «факта» никогда не бывшего события. Показывая Степе документ, то есть бумажку, Воланд доказывает факт существования несуществующего.

В частности, подписанный обеими сторонами контракт с юридической точки зрения является доказательством события состоявшегося договора. Ужас, который охватывает Степу, – это ужас буквального провала в преисподнюю, когда земля уходит из-под ног и опереться не на что, потому что человек твердо стоит на ногах только тогда, когда картина мира в его голове совпадает с картиной мира перед его глазами. Когда в этой картине мира нет черных дыр и провалов. В ситуации, когда подписанный им самим собственноручно документ фиксирует поступки, которых Степа не совершал, в его сознании образуется зияние:

«Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала директора Варьете. Дело в том, в этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал» (ММ-2. С. 596).

Реальность бесследно исчезает, в ткани жизни обнаруживается дыра. Степе особенно тяжело, ибо он человек пьющий запоем, уличенный в этой своей слабости, а следовательно, наделенный комплексом вины: он не сможет противостоять абсурду.

А вот Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества, не пьет запоем, но вынужден пережить крайне неприятный момент, когда в своем собственном портфеле обнаруживает письмо от товарища Лиходеева с просьбой прописать в своей квартире иностранца, надо думать, что под письмом стояла подпись самого Степы. Провал в памяти товарищу Босому был тут же объяснен чертом Коровьевым рассеянностью и повышенным кровяным давлением. Сыграв на жадном желании товарища Босого получить деньги, Коровьев получил подпись председателя под контрактом, за которой он охотился. Сам же Никанор Иванович тут же стал жертвой доноса и провокации. Абсолютно деморализованный фактом обнаруженных у него долларов в вентиляции, доказать свою непричастность к которым у него нет ни малейшей возможности, Никанор Иванович сходит с ума. Действительность исчезает, оставляя в сознании потерпевшего зияющую дыру.

Мотив «личной подписи» выделен Булгаковым отдельной рамочкой специального микросюжета, рассказывающего о присланной якобы из ялтинского угрозыска фотограмме для опознания подписи Лиходеева. Феномен личной подписи – существеннейшая реалия сталинского режима. Попробуем вникнуть в ее – эмпирический, метафизический, онтологический, гносеологический и экзистенциальный – смыслы.

«Процессы» 30-х годов названы бывшим высокопоставленным чекистом А. Орловым в его книге аналитических воспоминаний о сталинской карательной системе «мистическими»[83] потому, что во время открытых судебных заседаний не было предъявлено ни одного документа, ни клочка бумаги, ни одной улики, кроме «добровольных» «откровенных» признательных показаний. Следствию не пришлось доказывать фактов вредительства, шпионажа, готовящихся убийств. Обвиняемые, по виду абсолютно здоровые и крепкие люди, с готовностью отвечали на все вопросы прокуроров, возводя на себя самые абсурдные и страшные обвинения.

Булгаков был современником этого кошмарного сталинского балагана. Эти постановочные зрелища делали явными, по крайней мере, две тайные сферы бытия: во-первых, картину мира в уме тирана, воплощенную в саму жизнь, ставшую «фактом», подтвержденным признательными показаниями обвиняемых; во-вторых, изощренную методику обработки человека в советском застенке, наводящую поистине мистический ужас. Процессы должны были наглядно показать, что репрессивный режим оправдан невиданной злобой и коварством врагов лично товарища Сталина. Во время процессов должен был обнаружиться со всей убедительностью этот вопиющий «факт». И этот «факт» не был подтвержден ни одним документом! Только добровольными признательными показаниями самих обвиняемых, под протоколом которых стояла их личная подпись. Орлов объясняет отсутствие улик, вещдоков и документов публичностью процессов и присутствием на них западных гостей. Сталин, полагает Орлов, не решился сфабриковать фальшивые документы-улики, боясь скандального разоблачения. Этот феномен ярко демонстрирует, насколько власть Сталина в принципе не нуждалась в прямом достоверном документировании реальности. По-видимому, лично сам вождь документам не доверял, ибо еще по опыту революционного подполья, уголовного прошлого и службы осведомителем в охранке знал, как фабрикуются любые документы: от фальшивого паспорта до ложного доноса. Сам документам не доверял, но силу документа как доказательства «факта» оценивал адекватно. Единственное, что неукоснительно требовалось вождем от карательных органов, – это добыть собственноручную подпись арестованного под признательными показаниями. Эта подпись была великой ценностью, она никогда не подделывалась. Сошлемся на материал, использованный в статье М. Алленова «Квартирный вопрос».

«В сравнительно недавних публикациях (Владимира Лефевра) было обращено внимание на знаменательный факт: „В 1930-х годах в многочисленных тюрьмах Советского Союза было все: и ложные обвинения, и преднамеренные нарушения закона, и ложные свидетельства. Единственная вещь, которая никогда не подделывалась, была подпись обвиняемого под признанием. Следователи применяли страшные пытки только для того, чтобы заполучить эту подпись. По-видимому, эта подпись была подлинной целью всего процесса. Во время подписания личность переходила в другую категорию: герой превращался в обывателя, готового к унизительному сотрудничеству. „Гордые люди“, не шедшие на компромисс, истреблялись. Главной целью было не физическое уничтожение, а скорее трансформация личности: превращение героя в конформиста… этого можно было достичь ценой снижения личной самооценки, ценой деградации личности“…».‘

Размер и размах государственного вранья были невообразимы: поистине это было «вранье от первого до последнего слова», но все-таки власть диктатора держалась на единственной опоре – личной подписи арестанта. Любое самое фантастическое обвинение, удостоверенное личной подписью обвиняемого, становилось «фактом» и признавалось «фактом»: такова была ее волшебная сила. Эта подпись наделяла реальным бытием любую, самую абсурдную легенду. Так дурная «сказка», родившись в больной голове диктатора-параноика, «становилась былью» застенка и казни для его подданных.

Документ с подписью под признательными показаниями был нужен только для приговора (либо к лагерному сроку, либо к расстрелу) или для государственного шантажа советского человека. [84]

Магическая сила фальшивого документа с личной подписью проявляется, например, в сцене предъявления Степе Лиходееву контракта с Воландом, под которым стоит его собственная Степина подпись. Степа точно знает, что никакого контракта с иностранным артистом он не заключал. Но перед ним доказательство в виде документа, этот «факт» зафиксировавшего. Степа видит сфабрикованную самой государственной властью фальшивку, причем эту фальшивку ему предъявляют, когда он находится в состоянии тяжелого похмелья в собственной постели.

Степа пойман Воландом в момент самого унизительного и смешного, ни для чьих глаз не предназначенного состояния, да еще в собственной постели, мистическая сущность которой в ту эпоху педантично обозначена автором, ибо кровать вовсе не Степина, а «ювелиршина». Да и вовсе это не кровать, а смертный одр, откуда человек прямиком проваливается неизвестно куда, короче, исчезает. Иллюзорная природа «собственной квартиры», «собственной кровати», захваченной государством личной собственности, обозначается в тот момент, когда Степа деморализован самим фактом устремленного на него постороннего взгляда, материализовавшегося в личном пространстве его собственного дома. Кстати, кроме «нечистой силы», кто еще может так по-хозяйски войти в любую квартиру? Только представители «известного учреждения», именно для них нет запертых дверей.

На контракте, предъявляемом Степе, уже стоит его собственноручная подпись, чудесным образом полученная чертями. Но это в сказочном нарративе. А в массовых трагических сюжетах, организуемых репрессивным режимом, то есть в реалистической фабуле жизни современников той эпохи, собственноручная подпись – это единственное, что никогда не подделывалось. Это было то, за что разворачивалась упорная борьба. От подследственного требовалась подпись под протоколом его признательных показаний. Ее добивались, ее выбивали, она была конечной целью допросов с применением «физического воздействия». И конечно, реалистический сюжет смещения с должности и внезапного исчезновения директора театра в ту эпоху выглядел бы как набор тех же реалий, но связанных между собой в другой последовательности. Очевидно, в такой: внезапное вторжение в квартиру, взятие под арест человека прямо из постели, полуодетого, предъявление абсурдных обвинений о связях с иностранными шпионами, например, под видом театральных контрактов о гастролях, психическое и физическое воздействие, которое приводит человека в состояние, подобное тяжелейшему похмелью, когда уже все равно, расстреляют тебя или нет. И только потом под протоколом появится собственноручная подпись, а в финале – расстрел или «перебрасывание» в места не столь отдаленные. Это обобщенный эпохальный сюжет-схема, ставший участью миллионов.