Голубой ангел - Франсин Проуз

– Наслаждайтесь, – говорит мисс Боттичелли.

Ни она, ни Свенсон не могут скрыть удовольствия от того, что по­ставленная задача выполнена, ведь могло случиться и иначе, ангелу при­шлось бы огорчить незнакомца – да еще в сочельник, и кто знает, како­вы бы были последствия.

– Счастливого Рождества! – говорит девушка.

– И вам того же, – бормочет Свенсон.

Но сначала нужно еще выпить. Поднять бокал за здоровье Шерри, Руби, Анджелы, Магды и – пока его не покинуло рождественское настроение – за ректора Бентама, Лорен Хили и всех своих студентов. Доказательство существования Господа не только в том, что Свенсон стоит на коленях в ванной комнате, склонив голову над унитазом, но и в том, что он в состо­янии включить видеомагнитофон. Вот на экране появляются бесконеч­ные титры. Он мог бы их перемотать, но ему нужно подготовиться к пер­вой сцене, где базарят в клетках гуси и утки. Следующий кадр: ученики в классе шумят, гогочут, но разом смолкают, едва входит герр профессор Рат (Свенсону такого никогда добиться не удавалось), затем – история с непристойными фотографиями Лолы-Лолы в юбочке из перьев: этот эротический наряд побуждает профессора отправиться на поиски его обладательницы в гнездо разврата – клуб под названием «Голубой ангел»,

Свенсон усаживается в кресло, зачерпывает очередную кружку на­питка – готовится к сцене за кулисами, где Рат представляется: «Я – пре­подаватель гимназии», а Марлен Дитрих, она же Лола-Лола, окидывает его равнодушным взглядом – ну и что с того, что он в строгом пальто, а она в штанишках с оборочками, – и говорит: «В таком случае вам долж­но быть известно, что шляпу полагается снимать». Тут герру профессору конец. Она едва продемонстрировала свою силу, это лишь намек на са­домазохистскую игру, а он уже конченый человек, еще до того, как она говорит: «Будете вести себя прилично – можете остаться», причем за всем этим наблюдают (эти кадры Свенсон просто ненавидит) спрятав­шиеся в уборной Лолы-Лолы ученики профессора.

Свенсону тяжело смотреть и на то, как Лола отказывается за деньги ублажать клиента заведения. «Я – артистка!», – заявляет она. Сквозь растопыренные пальцы он смотрит, как она начинает свое знаменитое «Я голову теряю от любви» – женщина, умеющая держать себя в руках, поет песню, исполненную такой безудержной страсти, что все зрители теряют голову – в том числе и профессор, и Свенсон. И вот уже – не пропустил ли он чего? – Рат и Лола провели вместе ночь, и даже этот не­лепый, самодовольный и вовсе не привлекательный профессор сумел провести ночь любви, не сломав зуба.

Когда Лола-Лола говорит Рату: «А ты и в самом деле милый», Свен­сон хватает пульт, отматывает пленку назад, пересматривает сцену еще раз – ищет ключ к разгадке. К разгадке чего? Любит ли Лола профессо­ра? Искренна ли ее нежность? Лола – вульгарная, развязная, ребячли­вая, эротичная – словно становится развязной, ребячливой, эротичной Анджелой, и фильм – благо Свенсон может пересматривать его сколько угодно – способен каким-то образом разрешить загадку его так называе­мой реальной жизни, того, что случилось лишь единожды и так быстро промелькнуло, что теперь ему уже ни в чем не разобраться.

Извилистая тропка, по которой он мчался за Анджелой, похоже, свернула не в ту сторону, куда направились профессор Рат и Лола-Лола, соединившиеся в браке. И вскоре профессор уже сам продает пикант­ные фотографии певицы. Разве попытка предложить Лену Карри роман Анджелы – не то же самое? Да нет же, здесь все совершенно иначе! Что это Свенсону в голову взбрело? Он никогда не ползал на коленях, не на­тягивал на Лолины ножки чулки, не кричал петухом, не изображал кло­уна, о башку которого фокусник разбивает яйца.

Он с тоской вспоминает разбитые яйца в романе Анджелы. Так раз­ве не был он клоуном, разве не остается им по сей день? Потому-то он и настоял на слушании, вместо того чтобы тихо-мирно подать в отставку. Он знает: шансов победить, доказать свою невиновность нет. Ему нужно публичное унижение, моноспектакль позора и покаяния. Ему нужны эти пятнадцать минут, когда он будет Эстер Прин [30] или же профессором Им­мануилом Ратом, трагическим персонажем, олицетворением гротескно­го, мазохистского самоуничижения. Вот она, сила искусства, – он узнал в герое себя, сумел понять и простить. Никогда не считал себя мазохистом, а вот поди ж ты. Никогда не задумывался о том, как одевается Анд­жела, а некая потаенная часть его души, видно, тянулась ко всем этим железякам. И клоуна из себя никогда не разыгрывал. Мир полон откры­тий.

Фильм еще не кончился. Профессор Рат в своем клоунском наряде приезжает на гастроли в родной город. Там его избивает разъяренная толпа – за то, что он набросился на Лолу, застав ее в объятиях одного липкого типа, Силача Мазепы. Униженный и разбитый, Рат бредет в свою гимназию – по местам былой славы, посреди ночи пробирается в класс и падает замертво на учительский стол. Свенсон искренне надеет­ся, что с ним ничего подобного не случится.

Его жизнь иная, чем у профессора Рата. История учителя, который бросает все ради бессердечной потаскухи, к нему никакого отношения не имеет. И смерть у него будет другая. Мы уже знаем, чем закончилась история Рата. А суд над Свенсоном еще впереди. Он еще хотя бы раз уви­дит Анджелу – на слушании.

На экране появляется слово «Конец», и со Свенсона словно сдерги­вают плед, в который он кутался: он остается один на один со своими мыслями, его пробирает холод, и он решает просмотреть фильм сно­ва – на этот раз представляя себе, как его совсем недавно смотрела Анд­жела. Он встретил ее тогда – в той прошлой, чудесной, утраченной жиз­ни: она как раз шла возвращать кассету.

В ночь перед слушанием звонит Шерри.

– Я просто позвонила пожелать тебе удачи, – говорит она.

Что доказывает, что Шерри все-таки хороший человек, великодуш­ная, душевная женщина – позвонила мужу накануне его публичной каз­ни. Ему становится только хуже при мысли о том, что он совершил нечто настолько ужасное, что даже человек с таким ангельским характе­ром до сих пор на него сердится. Сколько мужчин виновны в грехах по­серьезнее, причем грешат годами. Свенсон поздно начал. Наверное, в этом его главная ошибка.

Он отправляется в постель в надежде на то, что во сне взамен этих циничных мыслишек придут другие, чистые и светлые – о заблудшей, но искренней любви, придет надежда на то, что прискорбное недоразу­мение будет ему прощено. Если, конечно, это было недоразумение, в чем он сомневается. Он верит, что во всем этом был смысл, что Лола-Ло­ла любила своего учителя, а Анджела любила его. Когда-то.

Слишком уж сложную задачу он задал сну, и сон не идет, Свенсон ле­жит в темноте и обращается с речью к комиссии, уточняет и дополняет свой рассказ о том, что, как ему казалось, он делал, о том, как понравил­ся ему роман Анджелы, об эротике преподавания, об опасности увидеть в своей студентке живого человека. Увидеть живого человека – это навер­няка завоюет сердца женской части комиссии, может, даже Анджела по­жалеет о том, что имела и потеряла. Засыпает он около пяти, просыпа­ется, совершенно разбитый, в семь и не помнит ни слова.

Он надевает темный костюм. Одежда подсудимого. Надо быть реа­листичным. Это же суд, а не студенческая вечеринка. Не междисципли­нарная конференция, созванная честолюбивыми коллегами. Это же его будущее. Почему бы не подчиниться неизбежному, не облачиться в то, во что в гроб кладут? На плечах пиджака пятна как от мела. Свенсон на­чинает их тереть, но они не исчезают. Этого только не хватало. Впро­чем, кто разглядит его плечи – если только он не встанет на колени?

Свенсон отъезжает от дома, назад не оборачивается – вспомни жену Лота, – даже в зеркальце не смотрит. Он понимает, что нет никакого смысла представлять себя библейским персонажем, он обычный преподаватель английской литературы, которого будут судить и признают виновным коллеги-присяжные. Скорее уж он мученик, отринувший все атрибуты прежней жизни и готовый праведником предстать перед судом – как Жанна д'Арк.

На полдороге в университет он вспоминает, что забыл побриться. Ну и пусть получают седеющего педофила, совратителя малолетних – им же это и надо! Была бы рядом Шерри, она бы сказала: дыши глубже. Делай все как положено, шаг за шагом. Но Свенсону эта психотехника для яппи противна. Ужас и паника – это хотя бы искренние, инстинк­тивные чувства.

Но какое отношение инстинкты имеют к тому, что должно вершить­ся в Кэбот-холле, который с момента своего создания был оплотом все­го противного инстинктам, мрачным пуританским адом, то молельней, то лекторием, а в своем нынешнем воплощении – залом суда? Возмож­но, в Кэботе уже пылали на кострах колдуны, может, уже сожгли неког­да учителя-пуританина, пойманного в воскресенье за чтением Шекс­пира.

Ну почему заседание устроили в Кэботе? Слишком это театрально. Амфитеатр гораздо больше подходит для занятий по патологической анатомии, нежели для расследования профессиональной деятельности Свенсона. Но не для Свенсона уют кабинета Бентама, не для него заве­рения, что дело можно решить миром, ограничившись разбирательст­вом в кабинете судьи. Нет, ему уготована огромная стылая зала совер­шенно в кафкианском духе. Сколько людей в ней соберется? Похоже, весь университет. Так надо было все устраивать прямо на стадионе.