Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Профессор Катульский был довольно популярным в то время хирургом и имел богатую практику. Он был давним знакомым Пиляра, и Пиляр шутя говорил о нем, что профессор мог бы стать большевиком, если бы не желал жить с буржуазным великолепием. Эта шутка не была лишена правды — Катульский, что называется, «любил пожить». У него была роскошная квартира из шести комнат с прислугой, вечерами он пропадал в ресторанах или в картежных домах, волочился за красивыми женщинами, ездил по городу только на лихачах или в такси. Но все это не мешало ему быть по-своему честным человеком и даже поддерживать идеи большевиков. Он говорил, смеясь: «Я не виноват, что ожиревшие нэпманы платят мне большие деньги, чтобы только узнать, что у них неизлечимый цирроз печени, а что касается большевиков с их идеями, то я уверен — придет срок, и они захотят всем устроить красивую жизнь…»
Когда Пиляр обратился к профессору со странной просьбой насчет Павловского, тот без лишних расспросов согласился. Он придумал для мнимораненого очень достоверную историю болезни, положил Павловского в своем домашнем кабинете и научил его рассказывать о своем самочувствии и течении болезни с момента ранения. Профессор не поинтересовался ни именем своего странного пациента, ни тем, для чего делается вся эта, как он говорил, «петрушка».
Павловского привезли сюда два дня назад, и все это время с ним был Пиляр. Павловского нужно было подготовить и по самой игре отработать все, что он скажет Фомичеву, что напишет за рубеж своим соратникам и самому Савинкову.
Пиляра тревожило, что Павловский делал все покорно и абсолютно безропотно.
Опасность, что он все откроет Фомичеву, была минимальной, так как Павловскому сказали, что Фомичева за границу больше не пустят и арестуют.
— Пришел конец и его прогулкам, — мрачно усмехнулся Павловский и вдруг спросил: — Можно мне сказать ему все, что я о нем думаю?
— Ни в коем случае, — ответил Пиляр. — Для вас он — уполномоченный Савинкова, который отправляется за границу с вашими письмами и которому, следовательно, вы полностью доверяете.
— Ладно, — покорно согласился Павловский. — Я все скажу, когда вы его возьмете и устроите нам очную ставку. Уж тогда вы меня не сдерживайте. Но сейчас ломать перед ним шапку мне будет трудно.
— А вы вообще старайтесь говорить как можно меньше. Вы ранены, вам плохо, и вам не до разговоров. И последний раз предупреждаю, Павловский, — никаких фокусов. Из этого дома вам не уйти, он оцеплен, а я рядом.
Павловский еле заметно кивнул головой…
Фомичев и Шешеня остановились перед массивной дверью. На ней была блестящая медная доска, гласившая, что тут проживает профессор Катульский.
Горничная профессора, давно приученная не интересоваться его делами, а в данном случае особо проинструктированная, распахнула перед ними дверь.
— Прошу вас, господа, — сказала она, кланяясь, — проходите.
Передняя была громадная, как вестибюль в учреждении. И все стены были в зеркалах. Фомичев, увидев себя в зеркале, показался себе таким жалким в своем длинном, помятом в поезде пальто, что поспешил отвернуться. Но тут же увидел себя в другом зеркале. А рядом с собой увидел Шешеню — высокого, в хорошем сером костюме с шляпой в руке. Горничная, приняв их пальто, пригласила пройти в кабинет профессора.
В комнате, куда они вошли, сильно пахло лекарствами, плотные шторы были закрыты. Справа, из-за высокой книжной полки, разделявшей комнату, лился неяркий зеленоватый свет. И оттуда послышался почти неузнаваемый голос Павловского:
— Это вы там, орлы? Проходите сюда…
Они прошли за книжную полку и очутились перед высокой кроватью. Раненый Павловский лежал на спине, укрытый одеялом до подбородка, на шее были видны бинты. Лицо его, высоко лежащее на подушке, осунулось, похудело и в свете зеленого абажура настольной лампы казалось очень темным. На столике под лампой — много пузырьков с лекарствами, и запах от них здесь был еще резче.
Павловский смотрел на вошедших с улыбкой, но дышал, открыв рот, тяжело и часто.
— Здравия желаю, — сказал он и, вдруг часто задышав, пробормотал: — Леня, воды…
Шешеня налил в стакан воды и протянул ему. Павловский стал вынимать руку из-под одеяла и застонал от боли. Фомичев увидел его богатырскую грудь, всю обмотанную бинтами. В одном месте на бинте было небольшое кровавое пятно.
Шешеня напоил его из своих рук, и он задышал спокойнее.
— Здравствуйте, Сергей Эдуардович, — проговорил наконец Фомичев. — Здравствуйте, дорогой… — Фомичев был подавлен видом бессильного Павловского.
— Дорогой… верно — дорогой… — повторил его слова Павловский. — Всем я вам обойдусь недешево. Это верно.
— Ну, зачем так! — сказал Шешеня. — Разве кто-нибудь об этом думает? Вы посмотрите на Ивана Терентьевича, на нем лица нет от горя. Вы подумайте только, каково ему с такой новостью в Париж ехать.
— Ладно, садитесь…
Все молчали, и только слышно было, как тяжело дышит раненый. Тогда Фомичев прямо спросил, что ему сказать Борису Викторовичу.
— Что? Скажите, что его Павловский — дурак, а с дурака, как известно, спрос мал. — Павловский не то смеялся, не то задыхался, и Шешеня, не ожидая его просьбы, уже наливал из графина воду. — Полез в поезд за деньгами для… организации и поскользнулся… на арбузной корке… — Голос Павловского становился все слабее, но он продолжал, не открывая глаз: — Скажи отцу, что меня тут уже собрались с радостью похоронить, но такие, как я, не сдыхают легко и просто. Скажите отцу, что не пройдет и месяца, как он меня увидит в прежней силе… И если некоторые поспешили от меня отречься и квалифицировать меня как бездарного бандита, то я им не завидую.
— Отец будет рад узнать, что вы выздоравливаете, — наклонился к нему Фомичев. — И вы успокойтесь, вам вредно много говорить. Надо скорее поправляться. Я все дела на юге бросил и приехал.
