Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

— Да, невеселые вести привез нам кормчий.

— Куда хуже. Мы поход на хазар готовим, не так ли?

— На конец лета, когда жара спадет.

— То так. Но вот о чем скажу, надобно на хазар печенегов покликать.

Мстислав спросил удивленно:

— Откуда те, воевода, такая мысль шальная пришла? Чать, позабыл, как два лета назад мы отказали печенегам, не согласились вместе пойти на каганат? То же и Боняк нам нынче ответит.

— Как сказать, князь. И не сдается ли тебе, Мстислав, ежели мы заманим Боняка и Булана, то отведем угрозу от Киева?

Чуть прищурился Мстислав:

— В коий раз убеждаюсь, Ян, и благодарю великого князя, что дал мне тебя в воеводы. Что же, попытаемся склонить Боняка…

Отбросил Борис печенегов, а Владимир задумался, к чему послал Булан в набег малую орду? Если в землю полян, так такими силами разве что прорвать засечный рубеж и кое-какие острожки порушить. Но разве Булан для этого бросит пять сотен? Он послал бы не менее трех-четырех бунчужных тысячников…

И так и эдак прикидывал великий князь, пока не пришел к твердому убеждению: Булан отвлекает киевских воевод. Главную опасность надо ожидать от Боняка.

С Владимиром согласился и Александр Попович, он в ту пору в Киеве был:

— Чую, Владимир Святославович, этим летом или осенью схлестнемся мы с большой ордой. Готовится Боняк. Да и мы не просты, городки на Трубеже и Альте укрепили, в ров, что Переяславль опоясал, воду запустили…

И чуть погодя добавил:

— А княжич Борис обещает быть воеводой достойным, то сотники подтверждают. Не испугался печенегов. Хоть их вдвойне было. И в сече славно держался.

— Я, Александр, Борисом доволен, в нем и воеводу вижу, и разумом наделен.

Попович только и спросил:

— Все же на нем остановишь свой выбор, Владимир Святославович?

— Ты против?

— Ты великий князь и в сыновьях своих волен, как решишь, по тому и быть.

— Все еще думаю, Александр.

— Не промедли, Владимир Святославович. Жизнь, она жестокая, наотмашь бьет.

— Мне ль то не ведомо? В молодые лета и в ум не брал, что в сыновьях согласия не будет. Ан время по-иному повернуло. — И разговор сменил: — По здорову ли боярыня Любава?

— Что ей поделается, — хмуро ответил воевода. — По Киеву страдает.

— Ты бы, Александр, на это лето боярыню в Киев отправил. На случай появления печенегов.

— Нет, — возразил воевода. — Потянется поезд с боярыней, что люд скажет, вишь, Любаву свою спасает Попович. Пусть боярыня со мной остается. А Переяславль удержим.

Присмирела орда, сняли засады на Днепре, редко когда нападали на гостевые караваны.

— Надолго ли? — гадали мореходы.

Иван Любечанин удивлялся, сколь порогов миновали, а ни одна стрела не пролетела.

Причину тому в Киеве узнал.

Причалив, Любечанин быстро сбыл свой товар. Славилась на киевском торгу тмутараканская рыба, в ходу была, что рыбец, что шемая, а уж судак либо балык осетровый нарасхват. Рыба из Тмутаракани жирная, на солнце янтарем отливает.

Оставив на гостинец Ульке связку рыбы и свернув кольцом балык, Любечанин направился в гости к Аверкию. Свора собак увязалась за кормчим, их рыбий запах манил. Встречный люд посмеивался:

— Куда псов ведешь, Иван, со всего Киева сбежались. В Любеч забирай их!

Кормчий посмеивался:

— Я вам еще любечских привезу…

У Аверкия засиделись. Любечанин товарищу о Тмутаракани рассказывал и о князе Мстиславе. О нем кормчий сегодня и великому князю расскажет.

От Аверкия стало Любечанину известно, что будущим летом Ульку берет замуж гридин Георгий. Воевода Блуд сопротивляется, однако князь Владимир сторону гридня и Ульки держит. А Борис намерился жениться на дочери воеводы Светозара, и великий князь ему киевский стол передаст.

Боняк отдыхал, развалившись в тени развесистой яблони-дички. Еще не созревшие плоды были вяжущими и кислыми, но печенежата их ели охотно. Среди этой оборванной и грязной оравы были и его, Боняка, дети. Какие из них, хан не знал. Он знал одного, старшего, чей улус находится на берегу моря. Когда тело Боняка зароют и насыплют курган, а глаза его станут звездами, старший сын Улеб будет водить большую орду…

Вчера, когда солнце заканчивало свой бег, к Боняку приехал посол тмутараканского князя Мстислава. Но хан велел поставить ему юрту и только сегодня выслушал его. Теперь, лежа под яблоней, Боняк думал: Мстислав позвал его на хазар. Хан и сам давно мечтал повести орду на Хазарию. Печенегам хазары мешали кочевать в Задонье, они не раз нападали на печенежские улусы и угоняли их скот. Боняк даже посылал брата Булана два лета назад к Мстиславу, чтобы пойти на хазар, но тогда тмутараканский князь не согласился, а теперь сам позвал. Итиль — богатый город, и если Боняк откажет тмутараканскому князю, то все, что хазары имеют, достанется Мстиславу.

Мысли Боняка двоятся, на Итиль ли идти либо бросить орду на Киев? И хан решает, Киев подождет. А в главном городе хазар ему достанется много золота и серебра, хазары — народ торговый…

По Киеву слух пронесся: Булан орду через Днепр переправил и уводит в левобережную степь.

Обеспокоен князь Владимир, не дожидается ли Булан брата, чтобы, объединившись, пойти на Киев?

В степь послали дозорных, на Трубеж и Альту выдвинулся полк большой руки с воеводой Блудом. По первому же сигналу готовы были выступить полки правой и левой руки, а засадному вменялось Киев стеречь.

Но из степи являлись гонцы и все докладывали печенеги к рубежу Киевской Руси не повернули, уходят к Дону.

Смущали народ волхвы в Муроме. Поначалу Глеб внимания не обращал. Сказывали, явился кудесник и звал против веры христовой, к Перуну взывал.

Муромцы старины держались крепко, кудеснику верили, жгли огни жертвенные, на дубе, что у самого города, развешивали дары для Перуна, требовали не признавать попа Никифора.

Наконец надоело Глебу злодеяние волхва, послал гридней дерево срубить, костры затушить и камни разбросать, а тех муромцев, какие языческому богу поклоняются, разогнать силой.

Притихли волхвы, но не надолго. Однажды Василиса сама затронула Глеба. С той ночи на Ивана Купалу она, встретив князя, скользнет по нему насмешливым взглядом и исчезнет. А тут сама остановилась:

— Княже, от волхвов напасть. По избам ходят, народ смущают, подбивают попа изгнать, храм сжечь и снова Перуну поклоняться.

Известие не на шутку встревожило Глеба. А накануне поп Никифор из церкви Благовещения жаловался, не стало прихожан, пустует церковь.

Поделился Глеб опасениями с Горясером. Боярин успокоил:

— Не впервой, княже, бывало такое. Поговорят, пошумят и уберутся в лес. А люд снова к вере греческой обернется.

Успокоился Глеб и в мысли не держал, что Горясер тайно Перуну поклонялся и боярыня его волхвов принимает и жертвы приносит.

И проглядел Глеб, как волхвы народ взбунтовали. Ударили в било, сбежались муромцы к воротам детинца, орут, дубьем машут. А волхвы среди люда стоят в одеждах белых, волосы космами, босые и седыми бородами трясут:

— Перун с вами, мурома!

— Рушьте капища греческие, они Перуну неугодные!

Гридни народ из детинца вытеснили, щитами прикрылись, копья наставили. Но толпа напирает. Вышел князь Глеб, крикнул гридням, и те отошли. Выехал Глеб с дружиной из города, отправился в княжье село, что под Муромом. Здесь и решил Глеб переждать смуту.

День и два пошумели муромцы, а на третий успокоились. Стали думать, изгнали князя из города, а как дальше поступать? Решили звать в посадники боярина Горясера, да тот отказался.

— Я, — сказывал, — великому князю киевскому не ослушник и вам, муромцы, не советую, сила силу ломит!

Тогда снова собрались муромцы в детинце, совет держали и решили, пусть волхвы уходят себе в лес, а к князю Глебу слать послов, чтоб в Муром ворочался…

Глеб снова побывал у старой Дорофеи, его бессонница одолела. Князь совсем не спал, лишился покоя. Что было тому причиной? Может, языческий рев толпы либо письмо Ярослава, в котором он писал о гневе отца на новгородцев.

Просил Ярослав Глеба не ходить с киевлянами на Новгород, помнить, что они с Ярославом братья…

Когда стало совсем невмоготу, вспомнил Глеб ту лесную избушку и старуху…

Отыскал тропинку, не надеялся, однако, застать Дорофею в живых. Конь вез его мимо вековых деревьев, густых кустарников ежевики и малины. В лесу тихо и редко крикнет какая птица.

Вот и знакомая избушка. Глеб привязал коня, подошел к двери, прислушался. И вдруг услышал голос Дорофеи:

— Войди, князь!

Как в тот, первый, раз, вздрогнул Глеб от неожиданности. Толкнул дверь, она открылась со скрипом. Пригнувшись, Глеб вступил в избу. Дорофея сидела на прежнем месте, и ее глаза смотрели на него, казалось, не мигая. Она ни о чем не спросила Глеба, только заметила: