Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

В персонаже, обозначенном заглавным «Н», легко узнать философа Константина Нойку, еще одного сверстника Ионеско, Элиаде, Чорана. Как и два последних, Нойка оказался в числе известных писателей, ставших сторонниками Железной гвардии (с января 1938 г.). Но, в отличие от многих других, он не уехал на Запад и в настоящее время считается одним из ведущих румынских философов. Ионеско описывал его в своем дневнике как человека исключительно милого, тонкого и благовоспитанного; в этот момент Нойка ожидал назначения на должность профессора по факультету философии Бухарестского университета. Некоторые данные позволяют отнести эту запись к осени 1940 г. Став главным редактором официального печатного органа Легионерского движения газеты Buna Vestire в начале сентября этого года, Нойка использовал все свое умение убеждать, чтобы объединить нацию вокруг своих новых хозяев. «Будьте ужасающе добрыми!» — приказывал он соотечественникам во второй из написанных им передовых статей (10.9.1940), призывая при этом брать пример с молодых легионеров. «Легион неустанно борется за грядущую новую Румынию, путь к которой пролегает через внутреннее совершенствование живущих в ней людей... К этому чуду и стремится Легион: воспитать целое поколение, которому творить добро казалось бы совершенно естественным делом». Железная гвардия сеет террор и преступления по городам и весям страны; а один из самых блестящих румынских умов XX века непрерывно обнародует душераздирающие проповеди: «Ты бесчестен в душе твоей» (11.9.1940); «Для непонимающих» (18.9); «Иерусалим, Иерусалим...» (19.9); «Призыв Оси» (29.9); «Электра, или Легионерская женщина» (2.10); «На вас снизошел Дух святой!» (4.10) и т. д. и т. п. Эжен Ионеско отмечал: «Н. рекомендует легионерам быть ужасающе добрыми»; при этом он обращал внимание на филологические уловки: «слово «добрый» сознательно или бессознательно употреблено для того, чтобы скрыть слово «ужасающе», то есть он им объясняет, что они должны убивать, но по-доброму»[530].

Философия носорогов, уточнял Ионеско «к концу января 1942 г.», разрабатывалась в рамках научного кружка, носившего имя профессора-фашиста и объединявшего около 60 молодых философов. Речь идет об Ассоциации изучения и пропагандирования творчества Нае Ионеску, основанной 4 октября 1941 г. В ней насчитывался 21 член-основатель, в том числе Константин Нойка и Мирча Вулканеску. Одна из задач ассоциации состояла в подготовке к изданию курсов лекций Нае Ионеску и их последующей публикации. Будущий драматург предполагал, что в ассоциации участвовали 70 человек; известно, добавлял он, насколько опасны и эффективны объединения такого рода. «Эти 60—70 идеологов собираются, дискутируют, готовятся; они все «мистики», легионеры или сочувствующие, то есть духовно принадлежат к Железной гвардии; это зародыши, ферменты: сегодня их 70, завтра будет 100, 200, 1000, они захватывают газеты, журналы. Они преподают в университете, проводят конференции, пишут книги, говорят, говорят, их голоса заглушают все»[531]. Эта «лавина» (образ, неоднократно повторяющийся в работах Эжена Ионеско) — не просто впечатление. Такой образ в наибольшей мере соответствует реальности между 1937 г. (временем массового обращения интеллигенции в фашизм) и январем 1941 г., кульминацией «лавины» — осень 1940 г., установлением национал-легионерского режима. Остается добавить, что и после подавления легионерского мятежа в конце января 1941 г. многие представители интеллигенции продолжали исповедовать те же убеждения[532]. Эжен Ионеско с ужасом и растерянностью наблюдал это стремление растворить личность в коллективе, в нации, в расе. «Их мировидение сейчас побеждает. Если победит, мы проиграли», — писал он все в том же конце января 1942 г.[533]

Рассказ очевидца об эпохе, когда сотрясались основы мироздания, — одна из самых захватывающих сторон дневника Ионеско. Автор совершенно правильно объясняет глубинные причины успеха движения Кодряну, не пытаясь минимизировать ни его соответствие традициям национализма, ни его популярность. «Феномен Железной гвардии не случаен. Он носит глубоко балканский характер; это и в самом деле проявление жесткой, лишенной утонченности балканской души»[534]. Сегодня подобные высказывания кажутся нам чуть-чуть культуралистскими. При этом Ионеско продолжает с неослабевающим вниманием следить за происходящим в Европе, в частности за усилением нацизма, который уже на ранних этапах своего существования внушает ему невыразимую тревогу. Ионеско постоянно отслеживает все новости из Германии, внимательно читает речи Гитлера, публикуемые обычно всеми румынскими газетами. Если история продолжит свой путь в этом направлении, «все народы и все идеологи усвоят эти «идеи», которые превратятся в догмы, в аксиомы, которые и станут базой нового обществоведения»[535]. Многочисленные замечания, свидетельствующие об аллергии Ионеско на нацизм, встречаются также в «Дневнике» Себастьяна. Вот одно из них, особенно эмоциональное, от 3 октября 1941 г. «Речь Гитлера сегодня во второй половине дня. Я был с Эженом и Родикой (Ионеско. — Авт.) в Чисмиджу (большой бухарестский парк. — Авт.). Мы сидели за столиком, было шесть часов вечера. По радио стали передавать речь, я хотел послушать. Но через две секунды Эжен резко встал. Он не просто побледнел; он стал бледен как полотно. «Я не могу! Не могу!» — повторял он с каким-то физически ощутимым отчаянием. Он быстро пошел прочь, и мы, разумеется, отправились за ним. Мне хотелось его поцеловать»[536].

ОДИНОЧЕСТВО БЕРАНЖЕ И МОРАЛЬНОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ

Среди основных действующих лиц «Дневника» Михаила Себастьяна Эжен Ионеско занимал совершенно особое место. Себастьян писал об атмосфере, все больше пропитывавшейся фашизмом, о напоминавшем галлюцинацию дрейфе общества в неизвестном направлении, о превращении государства в гигантскую фабрику по выработке антисемитизма. Убийства и унижения евреев становились главным общественным развлечением. В этих обстоятельствах Ионеско, по свидетельству Себастьяна, непрерывно демонстрировал исключительно достойное поведение[537]. Строки «Дневника» говорят о тесных узах, соединявших Ионеско и его автора, — в то самое время, когда последнему выпало на долю переживать неумолимое превращение в интеллектуального парию. После случайной гибели Себастьяна в 1945 г. Ионеско посвятил ему проникновенные строки в письме к Тудору Вяну, где вспоминал о своей любви к нему («он стал мне братом») и о том, как Себастьяну в разгар антисемитизма удалось сохранить «ясный ум и подлинную человечность»[538].

Сближение Ионеско и Себастьяна произошло в конце 1930-х годов — в условиях, когда, по выражению будущего драматурга, «нас становилось все меньше и меньше»[539]. Оба были исполнены решимости противостоять фашистскому безумию доступным для каждого из них способом. Когда принятие новых антисемитских законов отняло у Себастьяна право на принадлежность к человеческому обществу, когда его вчерашние друзья один за другим отказались от него и, завидев его, переходили на другую сторону улицы, Ионеско остался одним из немногих, кто сохранил дружбу с ним и продолжал оказывать ему поддержку. «Дневник» Себастьяна рисует человека, который спешил посетить его при публикации каждого нового декрета против евреев — а они появлялись чуть ли не ежедневно, — эти посещения романист никогда не упускал случая отметить в своих записях. С их страниц встает Ионеско, верный и целостный, и Ионеско, переживающий муку, с искаженным лицом — узнавший о вступлении Румынии в войну на стороне Германии в июне 1941 г.

В ежедневном сопротивлении Ионеско нет ни пафоса, ни претензий на героизм. Напротив, в его дневнике явно преобладает чувство крайней усталости, граничащее порой с признанием в бессилии, даже с некоторым ощущением виновности. Так, в конце 1930-х годов он писал: «Не быть носорогом — словно грех»[540]. В самом деле, как быть в ладу со своей совестью, если ты видишь мир совершенно иначе, чем все остальные, в том числе и те, чьим мнением ты дорожишь? Из дневника видно, что в среде, пропитанной фашизмом и антисемитизмом, для Ионеско особенно мучительным и трудным стало оказание даже молчаливого морального и интеллектуального сопротивления. Оно было тяжело до такой степени, что Ионеско мог бы воскликнуть вслед за Беранже, главным действующим лицом «Носорога»: «Как мне хотелось бы обладать этой жесткой шкурой, этим восхитительным темно-зеленым окрасом, такой изумительно приличной наготой — без единого волоска, — как у них! Их песнопения несколько грубоваты, но в них есть шарм, определенный шарм! Если бы я мог поступать как они!... А, А, брр! Нет, не то... Не удается мне реветь. Увы, я чудовище, я чудовище. Нет, никогда не стать мне носорогом, увы, никогда, никогда!»[541] Но в то же время Ионеско, как и его герой, вынужден подчиниться тому, что для него почти физически невозможно — стать частью стада, отказаться от человеческой сущности. Ведь «со всем происходящим я объединен круговой порукой, — утверждает Беранже/Ионеско. — Я ко всему причастен, я не могу сохранять бесстрастность»[542]. В этих внешних колебаниях нет никакой двусмысленности; скорее это искренность молодого писателя, застигнутого врасплох, совершенно не подготовленного к тому, чтобы противостоять окружающей коллективной истерии. Его сопротивление — результат не столько продуманной и сложившейся определенной политической позиции, сколько инстинктивное попятное движение, вызванное экстремальностью ситуации. «Я не хочу жить с этими дураками, я не хочу играть в их игры, они хотят затащить меня к себе насильно. А у меня нет времени им что-то объяснять», — писал он в сердцах в «Настоящем прошедшем»[543].