Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я - Павел Фокин

«Книг он не писал, если и писал – не печатал. При всей „учености“ своей он не был и „ученым“. Даже оратором, в сущности, не был: все знавшие его, слышавшие огненные речи, чувствовали в них пафос не ораторский, – иной. Человека со столь высокими языками настоящего пророческого пламени – нам никогда больше встретить не приходилось.

Некоторые его речи, застывшие в стенограмме, обеззвученные печатной буквой, все-таки поражают, – до сих пор.

…Он был ученый, богослов и самый православный церковник. Но при этом относился он к христианству с поедающей ревностью библейского пророка. Он требовал, именно требовал, от христианства движения, раскрытия его во времени, – и по времени. Он спрашивал богословов, „державших ключи разумения“, – „все ли для них уже открыто в христианстве?“. И больше, – он спрашивал: „все ли открыто и для святых? Их писания перед нами…“ „Не о посягательстве на прежние Откровения я говорю, – прибавлял он, – но об исполнении их. Противоречия между данными христианству обетованиями и действительностью – страшно“. Он призывал „успокоенный“ или самодовольный христианский мир, не понимающий, что „христианство стоит на краю истории“, – вспомнить о еврействе и о поразительной его судьбе. Как Розанов и Вл. Соловьев, заглядывает и Тернавцев в пропасть, разверзшуюся между Ветхим и Новым Заветом» (З. Гиппиус. Два завета).

ТИНЯКОВ Александр Иванович

Поэт. Стихотворные сборники «Navis nigra. Стихи 1905–1912 гг.» (М., 1912), «Треугольник: Вторая книга стихов. 1912–1921» (Пг., 1922), «Ego sum qui sum (Аз, есмь сущий): Третья книга стихов, 1921–1922 гг.» (Л., 1924). В 1930 осужден за нищенство и публичное чтение контрреволюционных стихов на три года лагерей; умер в Мариинской больнице.

«В 1904 г. в альманахе „Гриф“ появилось несколько довольно слабых стихотворений за подписью „Одинокий“, а вскоре приехал в Москву и сам их автор. Модернистские редакции и салоны стал посещать молодой человек довольно странного вида. Носил он черную люстриновую блузу, доходившую до колен и подвязанную узким ремешком. Черные волосы падали ему до плеч и вились крупными локонами. Очень большие черные глаза, обведенные черными кругами, смотрели тяжело. Черты бледного лица правильны, тонки, почти красивы. У дам молодой человек имел несомненный успех, которого, впрочем, не искал. Кто-то уже называл его „нестеровским мальчиком“, кто-то – „флорентийским юношей“. Однако, если всмотреться попристальней, можно было заметить, что тонкость его уж не так тонка, что лицо, пожалуй, у него грубовато, голос деревенский, а выговор семинарский, что ноги в стоптанных сапогах он ставит носками внутрь. Словом, сквозь романтическую внешность сквозило что-то плебейское. О себе он рассказывал, что зовут его Александр Иванович Тиняков, что он – сын богача-помещика, непробудного пьяницы и к тому же скряги. Он где-то учился, но недоучился, потому что отец его выгнал из дому – чуть ли не за роман с мачехой.

Он был неизменно серьезен и неизменно почтителен. Сам не шутил никогда, на чужие шутки лишь принужденно улыбался, как-то странно приподымая верхнюю губу. Ко всем поэтам, от самых прославленных до самых ничтожных, относился с одинаковым благоговением; все, что писалось в стихах, ценил на вес золота. Чувствовалось, что собственные стихи нелегко ему даются. Все, что писал он, выходило вполне посредственно. Написав стихотворение, он его переписывал в большую тетрадь, а затем по очереди читал всем, кому попало, с одинаковым вниманием выслушивая суждения знатоков и совершенных профанов. Все суждения тут же записывал на полях – и стихи подвергались многократным переделкам, от которых становились не лучше, а порой даже хуже.

Со всем тем, за смиренной внешностью он таил самолюбие довольно воспаленное. На мой взгляд, оно-то его и погубило. …Он ждал либо славы, либо гонений… Но спокойного доброжелательства, дружеских ободрений, советов работать [которыми встретили его первую книгу] Одинокий не вынес. В душе он ожесточился.

Еще и раньше он порой пропадал из Москвы, где-то скитался, пил. Было в нем что-то от „подпольного“ человека, растравляющего себя явным унижением и затаенной гордыней. Недаром посвятил он цикл стихов памяти Федора Павловича Карамазова…

После „катастрофы“ со сборником… стихи он перестал писать и отдался решению философических, религиозных, исторических и общественных проблем. Началась для него эпоха кустарного философствования, тем более экстатического, что оно покоилось более на кабацких вдохновениях и озарениях, нежели на познаниях. Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России – подвижнический, что она – свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев – Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор. …Примерно к 1916 году он запутался окончательно. Будучи сотрудником [либеральной] „Речи“, тайком пописывал он какие-то статейки в [правой] „Земщине“. Я совершенно уверен, что делал он это не от подлости, а именно оттого, что запутался, „потерял все концы и начала“, – может быть, отчасти и спьяну. Однако двойное сотрудничество внезапно разоблачилось. История эта в свое время наделала много шума. Кончилась она тем, что Тинякова изгнали и из „Речи“, и из „Земщины“. Он исчез с литературного горизонта. …Конечно, злоба на мир жила в нем как следствие осознанной бездарности. (Я говорю о бездарности чисто поэтической, потому что вообще человек он был скорее одаренный.) Но на отдельных людей он эту злобу не обращал. К чести его надо сказать, что в нем не было злобы и на все сословие литераторов. Больше того: как ни было низко его падение, до зависти вообще и до персональной зависти к кому бы то ни было он не падал, за поэтическую свою неудачу не мстил никому» (В. Ходасевич. Неудачники).

«На белом одутловатом лице Александра Ивановича как-то сами по себе бегали пронзительные, бесцветные глазки – бровей над ними не было. Какой-нибудь красный или оранжевый бант криво поддерживал расползающийся на его шее несвежий воротничок. В январе его можно было встретить в пиджаке, в мае он вдруг надевал шубу. Многие останавливались и глядели ему вслед, когда он грузно переваливался по Невскому, толкая прохожих, не обращая ни на что внимания, бормоча стихи или читая на ходу одну из бесчисленных книг, которыми были всегда набиты его карманы. Книги были самые разные. Гете и Нат Пинкертон, таблица логарифмов, Кант или самоучитель игры в винт. Александр Иванович в трезвом виде был хмур, застенчив и молчалив. Но он довольно редко был трезв.