Обращенные - Дэвид Сосновски

— Не, я правда, Марти, — настаивает Исузу. — Я буду белее, чем «Милли Ванилли».

Кстати, я говорил, что Исузу сама не своя до хитов восьмидесятых? Она накачала из интернета массу всякой всячины — «МС Hammer», «Milli Vanilli», «Mr. Ice»… Что до меня, то я серьезно подумываю выступить с предложением о причислении изобретателя наушников к лику святых. Ну, или хотя бы наградить его Нобелевской премией Мира… и тишины.

— Слушай, детка, — говорю я. — Когда мы соберемся облапошить кого-нибудь с двухцветными глазами, арбитром будешь ты. Но пока, мне кажется, я лучше представляю, в каком цвете вампиры видят мир.

Она смотрит сверху вниз на мою руку, потом наши взгляды встречаются. И она переводит разговор в другое русло.

— Значит, мне можно будет ругаться?

— Да, — говорю я. — Только не сейчас. Только на людях.

— И кричать можно?

— Предполагается, что да.

— Классно.

— Нет, — поправляю я. — Печально.

— И все это можно только сейчас, — добавляю я.

— Дерьмово, а?

— Давай потом, — предупреждаю я.

Но Исузу только улыбается. Для нее это обещает быть чем-то вроде Хэллоуина — без леденцов, зато все словечки вроде «затрахало», которые у нее накопились, наконец-то можно будет выпустить на волю, прокричав во всю силу своих легких.

В жизни каждого отца наступает время, когда он начинает побаиваться собственного ребенка. И хотя в моей жизни уже было несколько таких моментов, Исузу не собирается останавливаться на достигнутом.

Вот, например.

Мы идем по пассажу вместе с другими туристами, Исузу — в своей боевой раскраске, в темных очках, с фальшивыми клыками. Я останавливаюсь, чтобы глотнуть крови из питьевого фонтанчика, когда взгляд Исузу сосредотачивается на каком-то несчастном в гавайской рубашке.

— СМОТРИ, КУДА ПРЕШЬ, ДОЛБОЕБ ГРЕБАНЫЙ! У ТЕБЯ ЧТО, ДЕРЬМО ВМЕСТО МОЗГОВ?

Это произносит моя маленькая девочка. Поток красноречия ударяется в высокий потолок, рикошетом отскакивает от него и рассыпается по всему дворику. Каждый из присутствующих кровопийц замирает на месте. Все смотрят на нее. Похоже, ничего подобного никому из них видеть еще не доводилось. Они просто останавливаются и смотрят.

Парень в гавайской рубашке нервно озирается, улыбается, пожимает плечами. Всем все понятно. Все счастливы: это он и никто больше.

— ЧЕГО ЛЫБИШЬСЯ, УБЛЮДОК? — орет Исузу. — СЕЙЧАС ВЫДЕРНУ ТЕБЕ ЗЕНКИ, ПОКА ОНИ САМИ НЕ ВЫПАЛИ, И ПОЙДУ ИГРАТЬ В ПИНГ-ПОНГ, ОБЕЩАЮ…

— Извините, — умоляет мистер Гавайи. — Я не видел…

— А МНЕ НАСРАТЬ, ЧЕГО ТЫ НЕ ВИДЕЛ! — продолжает Исузу. Ее голос уже срывается от напряжения, поскольку до сих пор ей не приходилось использовать этот диапазон. — СЛЫШЬ, ТЫ, ТУПИЦА, ЕСЛИ БЫ Я ХОТЕЛА, ЧТОБЫ ТВОЙ ГРЕБАНЫЙ БАШМАК ОТПЕЧАТАЛСЯ У МЕНЯ НА…

— Извините, — вмешиваюсь я, зажимая Исузу рот и стараясь не размазать при этом ее грим. — Она…

— Конечно, конечно, — подхватывает парень в гавайской рубахе. Он уже по уши счастлив, что может умыть руки. — Понимаю.

И буквально испаряется, превратившись в размытое пятно белой кожи, гиацинтов и зеленых попугаев. Исузу кусает меня за ладонь.

— Вот сукин сын, — бросаю я.

Толпа, которая остановилась полюбоваться на Исузу, теперь разглядывает меня. Я отмахиваюсь — рука у меня кровоточит, но скоро все пройдет.

— Ничего особенного, — говорю я, обращаясь к публике. — Занимайтесь своими делами. Все свободны. Расходитесь.

И снова зажимаю Исузу рот — на сей раз для того, чтобы помешать ей хихикать.

— Все свободны… Расходитесь, — бормочет она, заставляя мои пальцы вибрировать, а потом ее теплый, влажный язычок начинает искать щель между пальцев, через которую может просунуться наружу.

— Очень смешно, — шепчу я. — Я знаю, я сам сказал, что ты можешь ругаться… но, черт подери, где ты этого нахваталась? У дальнобойщиков? Нет, вряд ли. У них стоянка рядом с военно-морской базой, возле…

Я не успеваю договорить. Не успеваю, потому что тыльная сторона моей ладони становится мокрой. Язык Исузу, который только что тыкался в нее с другой стороны, замирает — по крайней мере, мне так кажется. Вместо этого я чувствую, как подергивается горлышко под кончиками моих пальцев. Я смотрю на свою руку, сияющую свежими следами нежданных слез.

— Иззи? — шепотом спрашиваю я. — Что такое? Что случилось?

Исузу трясет головой. Снова сглатывает. И наконец…

— А если она позвонит? — рыдание. — Она не знает, где мы…

— Кто?

Но я уже знаю ответ.

— На телефонной станции знают, Тыковка, — вру я. — Как только вернемся в номер, проверим и узнаем.

Но при виде ее личика — украшенного темными очками и «уайт-аутом», которым я пытался замазать свои ошибки — при виде ее личика я понимаю, что она знает. Знает, что ее мама мертва. Знает, что я скрывал это. Мы не говорили об этом с той самой ночи, когда я привел ее к себе домой. Я удивлялся весьма любопытному отсутствию любопытства, но ничего не спрашивал. Думаю, я слишком расслабился и поэтому избегал подобных разговоров.

По крайней мере, до сих пор. Расслабился. Почиваю на лаврах. Но больше этого не будет.

— Ты хочешь, чтобы я это сказал? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она, обращая ко мне лицо и позволяя мне увидеть, как два крошечных меня смотрят с темных линз — маленькие, пойманные в ловушку.

— Она… — начинаю я, и Исузу вздрагивает.

— О'кей, — произносит она, как будто я уже сказал то, что хотел.

А может быть, она говорит это для того, чтобы я не говорил.

— О'кей, — повторяет она, снова кивая. — Думаю, да.

— Как?..

— Она никогда не звонила, — объясняет Исузу. — Даже днем.

И внезапно я вижу то, чего не видел, о чем даже не догадывался. Все эти дни мой маленький солдат занимается чем угодно, но помимо этого — прислушивается к телефону, ожидая звонка, которого никогда не будет. Вы не можете этого видеть, потому что в это время спите. Вы не можете этого видеть, когда позже прокручиваете видеозапись или видите вашу девочку на экране компьютера, сидя у себя на работе. Вы не можете видеть, как кто-то прислушивается к телефону, который не звонит.

И в этом — вся моя ошибка.

— Хочешь на кого-нибудь покричать? — спрашиваю я.

— Не-а.

— Может, на меня покричишь?

Исузу поднимает глаза, заставляя смотреть на себя, снова сникает и повторяет, как эхо:

— Не-а.

После нашего маленького приключения на аллее мы придумываем для Исузу новую легенду: она — скороспелка, которая не может не то что кричать, но даже разговаривать. Вампиризм вылечивает некоторые физические дефекты, даже отдельные формы слепоты и глухоты, но не может заставить искривленные конечности выпрямиться, не может заставить вырасти то, что не выросло.