Журнал Наш Современник №7 (2001) - Журнал Наш Современник

Ан нет, наша взяла, отвоевал Алексеич землю! Челноком летал на своем неизменном “москвиче” между Митино и Торжком, убеждал, увещевал начальников разных рангов. В гости к себе приглашал — подышать, попариться, под дубом вековым водочки отведать...

Взяток, конечно, не давал (другие времена были!), но угощал щедро и радушно. У него и тут свой “секрет”: “Я сам все заготовляю — сало, грибы, огурчики, капустку солю; моя бульба лучшая в области — хотите расскажу, почему?” И высокие (или полувысокие) гости, уже слегка разнежась, похрустывая рыжиками необыкновенной вкусности, слушали, когда и как Щербаков сажает и убирает картошку — “не как все”.

Тут я должен снова сделать отступление. Однажды мне пришлось жестоко поплатиться за недоверие к щербаковским, как я их называл, “преувеличениям”. Дело было глубокой осенью. Сидим мы за столом, грибочками закусываем, мирно беседуем. “Хороши рыжички, Андрей Алексеевич. У нас в Подмосковье таких уже не найдешь — царские грибы!” — сказал я. В ответ услышал неожиданное: “Да я и сейчас могу их насобирать целую корзину!”

Я оторопел: уже заморозки подошли, и жухлая трава по утрам хрустела под ногами, как мелкое битое стекло. “Будет заливать-то, — попытался я урезонить хозяина, — еще никому не удавалось изменить или отменить законы природы”.

“Давай поспорим — через час-полтора привезу свежих рыжиков; сгоняю в лес и привезу!” Мне оставалось только ударить с ним по рукам — на туркменский ковер (почему на ковер, да еще на туркменский — убей гром, вспомнить не могу).

Полтора часа пролетели незаметно. К дому подъехал “москвич”. Румяный, с торжествующей улыбкой на устах, Щербаков поставил на стол корзинку: “Времени трошки не хватило — но полкорзиночки все-таки ёсць, глядите!”

Да, это были настоящие рыжики! Я был потрясен и, честное слово, до сих пор не знаю, как ему удалось сотворить это чудо. Больше я никогда с ним не спорил.

* * *

Заложив в 1975 году фундамент будущего корпуса, Щербаков сам, сознательно законсервировал стройку на несколько лет. Оставив себе все крупные вопросы стратегии стройки, ее перспективы, конкретные строительные дела поручил надежному и грамотному специалисту, своему земляку-белорусу Вячеславу Григорьевичу Михалковичу. Это под его руководством был воздвигнут жилой микрорайон, проведены дороги, сооружена котельная, в которую сейчас зайти — сплошное удовольствие: кругом цветы, зелень, птицы поют и тихо вздыхают машины.

...Пройдут годы, и Щербаков передаст Вячеславу Григорьевичу, более молодому и быстроногому, не только бразды правления строительством, но и всем санаторным комплексом. Но передаст только тогда, когда все задуманное, все, о чем мечталось, будет уже осуществлено. А сам по сей день остается заместителем генерального директора по медицинской части. То есть — главврачом.

Щербаков навсегда прекратил “утечку кадров”. “Сперва квартиру человеку надо дать, к земле его привязать огородом — а потом уж он и сам не вздумает отсюда убегать или работать спустя рукава”. И ладно, что несколько лет в районе и области его изо всех сил ругали за долгострой нового санаторного корпуса (одна юбилейная дата, другая, давно бы отрапортовать пора — а у Щербакова на въезде в Митино одни пустые глазницы недостроенного бездыханного монстра.) Зато теперь...

Дальше, не рискуя впасть в рекламные восторги и детали, я умолкаю. Приезжайте, отдыхайте, восхищайтесь!

А годы, годы летят все быстрее, и совсем уже тяжко ступать на “фронтовую” спасенную ногу. Да тут еще добавила неприятностей автомобильная авария... Ну, отдохни, остепенись, угомонись, почитай книжки — ведь всю жизнь было недосуг! Нет, неймется. Болит, ноет не знающая старости душа доктора: а как же без меня будет? Вон сколько дел — еще на одну большую жизнь хватит...

Седой человек сидит под могучим дубом, что опоясан стальной пластиной. Чуть ли не пополам рассекла когда-то молния — Щербаков спас друга-долгожителя. Опершись на тяжелеющую с каждым днем палку, думает думу о земле, что простирается вокруг. Мирно жужжат пчелы, которых обихаживает сам доктор. Хлопотное дело — пчелы, мудреное, тут знания нужны, терпение, интуиция. У Щербакова все это “ёсць”, его медом и в Торжке, и в Питере, и в первопрестольной угощаются.

Но это — не перспектива. Не дает покоя мысль о завершении реставрации всей территории, всех включенных в реестр объектов истории, и прежде всего гордости сих мест — уникального парка. Где каскад прудов, созданных великим Львовым? Они лишь угадываются в низине, где когда-то, подпертый плотиной, бурлил в валунах шумный ручей. А глохнущие под бузиной и бурьяном дивные кустарники, какой ни возьми — редкостная, ценнейшая порода? Вокруг красавиц-лиственниц бурелом, гниющий валежник... Все надо приводить в порядок. Уход, уход нужен, техника, руки заботливые — а сил все меньше, а людей ответственных, не только о себе думающих — ой как мало... А все, с кем поднимал Митино, с кем дружно, а р т е л ь н о косили сено, копали картошку, в дальние боры по грибы ездили, — все уже незаметно состарились, на пенсию вышли...

Вспомнилось ему, как давным-давно, пока не лег через Тверцу капитальный бетонный мост, наводили они всем миром переправу на другой берег, к Василево и другим соседним заречным деревням. Ах, какой это был праздник! Стлался над рекой его зычный голос. Под его команды скручивали мужики тросами толстые бревна, тяжелыми плетьми укладывая их на воду. “Слышь, Алексеич! Сошел бы ты на берег от греха подальше, с больной-то ногой”. И тут же ответ: “А я на больной тверже стою, чем вы враскоряку. Гляди, вот как надо крепить!” И он показывал, как надо, и всякий раз выходило, что он прав.

Жить в радости — это видеть, как все доброе повторяется и умножается. И потому так важно для Щербакова внушить идущим на смену великую идею преемственности, идею сохранения и п р о д л е н и я п р о ш л о г о. Нельзя жить только прошлым — но, ломая и сокрушая его безоглядно, люди, сами того не желая, корежат и обессмысливают жизнь.

“Ну, скажи, — говорит он с горькой досадой и недоумением, — кому мешал тот камень на могиле Керн? Десятилетиями многие тысячи людей поклонялись ему. Сотни автобусов приезжали каждое лето: туристы, школьники, студенты, отдыхающие. Нет, кому-то наверху зуд юбилейный покоя не давал: поставили новый вместо “примитивного” советского! Юбилей Пушкина, беспартийного патриота, не могли без идеологии отметить! Старый камень выкинули, заменили новоделом — уродище, а не памятник!”

Я вновь посетил Прутненский погост. Тоскливо стало на душе... Действительно, на могилке Анны Петровны — новое сооружение из темных валунов, и никаких вам стихов, зато полная фамилия покойной означена: “А. П. Керн-Маркова-Виноградская”. И ограда в духе времени — высокая, прочная, колючая... Все правильно, научно — а душа поэзии отлетела...

Для Андрея Алексеевича все нынешние “реформы” и кучерявые болтуны-реформаторы — что нож в сердце. Отчаянно машет рукой, скулы сжимаются, в глазах — ненависть: “Да пошли они все... Сгубили такую державу!” И, тяжело вздохнув, замолкает.

Но не надолго! Так уж создан — терпеть не может нытья и брюзжанья. Жизнь снова и снова властно зовет к себе: завтра снова беседа с отдыхающими, планерка с врачами, телефонные переговоры с Тверью... Живущий для людей, он повторяет: “Пока я им нужен, я буду работать!” О, если бы каждый русский человек мыслил и жил так, как этот р у с с к и й б е л о р у с , — многое повернулось бы к лучшему в нашем многострадальном Отечестве...

Рассказ о митинском победителе подходит к концу. Было, правда, и в его жизни одно крупное, драматическое поражение. Но даже из него он вышел в конце концов с победой.

А было все так. Единственная дочь его, любимица Света, после школы поступила в “династический” институт. Там, в аудиториях Калининского медицинского, встретилась она, русская пухлогубая добрая девчушка, со своею первой и единственной — на всю жизнь! — любовью. Радоваться бы родителям; как говорится, “честным пирком да за свадебку”. Но было в выборе Светланы одно, как долго казалось отцу, непреодолимое, прямо-таки роковое обстоятельство: избранник дочери, неотразимый красавец Тони был арабом из далекого и насквозь чужого Ливана, в котором к тому же в те годы полыхал пожар братоубийственной войны...

Тут-то и нашла коса на камень: на милую, послушную дочку не действовали никакие уговоры, никакие нотации, никакие угрозы. Все вскипело, взбурлило в отцовом сердце: как же так?! Ведь уедет в чужие края... Как пить дать, уедет... Стыд-то какой! Нет, не позволю!!!

Финал был предопределен: победила любовь. “Любовь побеждает смерть”, — как философски заметил когда-то товарищ Сталин. Времечко бежало, война в Ливане стихла, и принеслась оттуда весточка: “Родилась дочка. Назвали Алечкой”. (Покойную супругу и верного друга доктора звали Алла Михайловна. Она похоронена в Прутне, за львовской церковью.)