Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сычонок вздохнул и только теперь почувствовал, как же он притомился бегать по зарослям и чащобам…
И тут он начал мыслить о другом: о своей безъязыкости, о Страшко Ощере, указавшем ему путь к исцелению… А никакого исцеления и нету и в помине. Так-то скотину пасти он мог и в Вержавске, около матери. Как же все непонятно… и обидно… Туга вновь его окрутила, туга да желя. Вновь ему померещились страшные удары в шалаше на Каспле той ночью и хрипы. И своя еще сильнейшая немота. Яко ради бревен погубити людей живых? Кровью полить берег…
И ему сейчас в темноте землянки сделалось тошно и жутко.
Вдруг ткнулось что-то в ладонь, он отдернул руку. Да об его колено кто-то потерся. И Сычонок сообразил, что, видно, это тот серый котище незаметно тогда в землянку прошмыгнул. И послышалось мурлыканье.
– Серко, ты сде? – вопросил дед. – Дак пря небесная уже кончилася…
Гостена толкнула дверь. И точно: ничего уж не грохотало и дождь не хлестал. Девочка обернулась. Сычонок тоже посмотрел вглубь землянки. Теперь в свете, идущем из двери, можно было разглядеть и печь глиняную, и лежак вдоль стены, стол; на лежаке и сидел дед.
– А ты ето с кем прибёгла? – спросил старый.
– С Лелекой… с Васильком. Его дядька Хорт привел.
– Хо-о-рт? – переспросил он. – Да ён вертался?
– Ага. Сбёг. И Василёк ему пособлял.
– Вона што… Поведай-ка, Василёк, деду ту сказку.
– Ай, деда Мухояр, Василёк немко.
– Не-е-мко?..
Старик встал и подошел к Сычонку. Тот тоже поднялся. Дед взял его крепкой пятерней за плечо и повел к выходу. Гостена тоже вышла.
Гром грохотал уж где-то в отдалении. С ветвей падали капли. Еще небо было затянуто, но уже посветлело. И запели первые птицы. Пахло свежо зеленью, землей и медом. Это от Мухояра медом тянуло, он же бортник, припомнил мальчик. Он посмотрел на деда. Тот был невысок, в серой рубахе, серых портах, лаптях, в вытертой овчинной безрукавке, с тяжелой седой бородой и такими же волосами. И сперва Сычонку помнилось, что он – слепец. Но потом стало понятно, что он так как-то глядит выше, чем надобно, чуть закатывая глаза кверху, под тяжелые веки. Но – все видит. Он мальчика сейчас и разглядывал.
– Ишь… якой… Василёк… – бормотал он. – Чай, попенок?
Сычонок отрицательно покрутил головой. Дед проницательно глянул на его шею.
– Похрещен?
Сычонок кивнул.
– А Хорта ослобонил? Што твоя печба?
И Сычонок указал себе на рот, пошевелил пальцами, сложил руки, как бы в просьбе… И дед сразу сообразил.
– Штоб наладил язык? Вертеть языком як корова хвостом?
И Сычонок закивал с улыбкой.
– Выходит, приколоченный-то охабитился[289]? Тара-бара, и вышло ни два, ни полтора.
Серко тоже потянулся из землянки на волю, остановился и боднул Сычонка в колено своей крупной башкой.
– Ишь, Серко-то с тобою знается, – проговорил задумчиво старик, почесывая толстыми потрескавшимися пальцами густую бороду в лесных соринках.
– Ай, тако вота што! – воскликнула Гостена, глядя на Сычонка. – А я-то все в толк не возьму! И ён мне и так, и эдак на пальцах толкует, и язык кажет, и глазами крутит, и…
– Думка чадна, недоумка бедна, а всех тошней пустослов, – пробормотал Мухояр.
Гостена вспыхнула и смолкла.
Повеяло ветром, и в небе загорелись синие окна. И уже кукушка куковать наладилась. Время-то клонилось к вечеру. И мальчик с Гостеной испытали приступ голода.
– Бычка-то уж вряд ли сыщете, – сказал дед Мухояр. – Ево волки как раз и свели русалкам на двор. И следы дождь смыл. Пущай батька Нездила оставит то печалование об нем. Коли животинка в русалью неделю пропала – набдети[290] уж напрасно. Сице и молви батьке Нездиле. Не гознути[291] бычку никак.
Гостене и Сычонку, уставшим и голодным, мокрым совсем, и не хотелось продолжать поиски. И они обрадовались словам деда Мухояра с потрескавшимися пальцами.
– Ступайте до истобки, – напутствовал их старик.
И они и пошли.
Гостена выглядела перепуганной. Сычонок посматривал на нее и сам уже начинал бояться: вот зададут им за пропажу бычка!.. Но оказалось, Гостена пугалась не этого, точнее, не только этого.
– Видал коня у Мухояра? – спросила девочка.
Сычонок удивленно развел руками, мол, где, какого еще коня? Кроме серого кота, никого и не было.
– В землянке? – продолжала Гостена. – Русальего коня?.. Ну, вот на ём дед и приедет, как всё зачнется… А я и забыла-то! – воскликнула она в отчаянии. – Дурной той бычок все застил!
Сычонок кивком спрашивал, о чем она.
Гостена отмахнулась, хмурясь. Шла дальше, оскальзываясь на мокрой тропинке. Стволы и ветви озаряло уже солнце. Березы были просто ослепительны.
Гостена уже перед весью на горе Арефиной обернулась к Сычонку и сказала грозно:
– Гляди, никому ни-ни, шо я купалася! Меня теперь русалки станут ждать. Матка проведает – прибьет. И табе достанется. Ни-ни, Василёк!
И она приложила палец к губам.
8
Нездила Дервуша, выслушав речение Мухояра, нахмурился – и смирился, не стал даже бранить ни Найду, ни Сычонка с Гостеной, а Нездилиха все причитала, а как Нездила на нее прикрикнул, то чуть поутихла, да все равно ворчала и метала косые взгляды на Сычонка. Он и чувствовал себя виновным. То и Крушка о нем говорила. И ненароком мальчик вспомнил, как то же самое было и с волхвом, запертым в порубе монастырском: во всем Хорта винили.
А утром вдруг послышалось пение. Все вышли из истобки, чисто одетые, с блинами, вареной рыбой, кашей, яйцами. И из других истобок люди вышли. По дороге в солнечных лучах двигалась процессия разряженных девиц и парней, размахивающих зелеными ветками и цветами. Позади шли мужики, бабы, старики.
И слов пения не различить было, все сливалось в печальное причитание, что совсем не вязалось с пестрыми нарядами и вообще с яркими красками умытого чудесного утра. Жители Арефина к другим присоединились и все пошли по дороге вниз. И скоро увидели, что с соседней горы тоже идут люди.
Солнце ярко светило. В синем бездонном небе порскали ласточки. Кукушки били в свои колокола с разных сторон. И еще не все умолкли соловьи, допевали свои ночные и рассветные песни.
Те люди, что с соседней горы шли, тоже пели.
И внизу все встретились и повернули к Танцующим березам, к Удольей Излуке.
А там уже ждали Хорт и дед Мухояр Улей в чистых одеждах, в нарядных рыжих высоких шапках. Хорт с Мухояром всем поклонились, и люди им поклонились. А те еще и направо поклонились, и налево, а потом и назад.
Вдруг кто-то ткнул Сычонка в бок, он глянул и встретился с козьими шальными глазами Крушки. Она щерилась в улыбке и бормотала:
– Бычок, бычок, волку бочок, навьям сердце с очесами, а мине што дашь?
Сычонок посторонился.
Люди расходились между земляными крутыми и пологими холмиками, постилали на траву рушники и выкладывали
