НЕобычная любовь. Дневник «подчиненной» - Софи Морган

— Придержи свои волосы.

Он расстегнул на мне ожерелье — его подарок на день рождения и единственное украшение, которое я носила — и положил к себе в карман. Мы продолжительно посмотрели друг на друга, а потом его руки потянулись к моему горлу, и он застегнул ошейник, плотно затянув его на моей шее. От ощущения замши на горле по мне побежали мурашки.

Ошейники — забавная штука. Очевидно, они составляют основу расхожего мнения о БДСМ, но я никогда не была склонна попробовать их поносить. Моя покорность — для кого бы она ни была предназначена — интимная вещь. Я не собираюсь носить ошейник, чтобы трезвонить об этом на весь мир. Среди всего прочего, ожерелье, которое подарил мне Адам и которое было достаточно тонким, чтоб носить его под одеждой на работу, было знаком его любви — и знаком его доминирования. Я носила его постоянно, мне казалось, на шее чего-то не хватает без него. Но для всех окружающих это было просто ожерелье. От этого я была более чем счастлива. Мне было достаточно этого ожерелья. В большинстве случаев.

Ширина замшевого ошейника была около пяти сантиметров, и это мешало мне свободно поднимать и опускать голову так, как обычно. Он сдавливал шею. Туго. Мягко. Приятно. Испытующе. Я сглотнула или попыталась сглотнуть, и ошейник стал ощутимее. Я сидела, уставившись в пол, и просто вдыхала и выдыхала, чтобы привыкнуть к нему. Или попытаться привыкнуть.

Адам наклонился и со щелчком пристегнул поводок. Этот звук показался таким громким, что я вздрогнула. Он взял в охапку мои волосы, и мы начали диалог, который всегда происходил у нас перед самыми вызывающими играми.

— Ты помнишь свое стоп-слово?

Я кивнула, он улыбнулся.

— Прекрасно. Кроме этого единственного слова, я не хочу знать, что ты умеешь разговаривать. Поняла?

Я кивнула опять. Молчать для меня не проблема. Мне гораздо труднее разговаривать, когда он унижает меня.

Он поднялся и начал прохаживаться вдоль дивана, ведя меня за собой на поводке. Он взял меня с собой на прогулку по квартире, время от времени дергая за поводок, чтобы убедиться, что я выдерживаю его темп — иногда он так быстро двигался, что мне приходилось шустро перебирать конечностями, чтобы угнаться за ним.

В конечном счете он привел меня обратно к дивану и приказал лечь на подстилку. Если бы мне было позволено говорить, я бы, наверное, отпустила какой-нибудь ядовитый комментарий по этому поводу. Но, поскольку разрешения не было, я просто забралась на удивительно удобную гору подушек и скрючилась, чтобы уместиться. Адам лег рядом на диван, и мы стали смотреть телевизор.

Через несколько минут он рассеянно опустил руку и начал гладить мне волосы. Он провел рукой по щеке, почесал ногтем за ухом. Уши и затылок — это две эрогенные зоны, прикосновения к которым могут заставить меня мурлыкать. От меня потребовались все усилия, чтобы не издать ни звука, пока там блуждали пальцы Адама. Я лежала, наслаждаясь его прикосновениями, а мысли уплывали. Все было так миролюбиво и успокаивающе, что временами даже ошейник не казался таким уж большим делом.

Унижение зашло слишком далеко, невзирая на эротичность и странную интимность.

Не могу сказать, сколько времени мы провели в таком дружеском молчании. Затем Адам поднялся, вышел из комнаты и, проходя мимо кофейного столика, прихватил миску. У меня быстрее забилось сердце и напряглись нервы. В тот момент я забеспокоилась, что могу не выдержать этого. Унижение зашло слишком далеко, невзирая на эротичность и странную интимность.

Адам вернулся с напитком для себя и миской, полной воды, для меня. А еще он притащил пакет с маленькими печеньями.

Он поставил передо мной миску и приказал пить, но не стоял надо мной в ожидании увидеть, смогу ли я это сделать. Вместо этого он устроился на диване спиной ко мне, попивая кока-колу и хрустя печеньем. Однако его рука не начала меня гладить снова. Я почувствовала себя брошенной, тоскуя по его прикосновениям.

Я лежала, безмолвная и замерзшая, уставившись на миску, которую он поставил под таким углом, что она как раз находилась в моем поле зрения.

Он допил, поставил пустой стакан на стол и оглянулся на меня. Я не шевелилась. Я не могла шевелиться. Я думала, он понимает, что я не стала бы шевелиться.

Адам сел, опустив ноги на пол, и нагнулся посмотреть мне в глаза.

— Ты что, собираешься сказать стоп-слово?

Помня о его предупреждении не разговаривать и не желая новых неприятностей, я молча мотнула головой.

— Тогда делай, что тебе сказано, и пей, — пауза. — Ну, не пей. Тоже нормально. У нас весь день впереди. В конце концов тебя будет мучить жажда, и тебе придется попить.

Его голос не был сердитым. Но, несмотря на то, что тон был странно успокаивающим, слова звучали сухо. Он знал, что для меня это тяжело, но решил заставить меня выполнить. Таким способом, чтобы мне было легче. Он этого хотел, он хотел, чтобы я это сделала. Если бы я могла осмелиться хотя бы попробовать, я бы сделала это ради него, для его удовольствия.

В общем, я сделала.

Я наклонила голову и притронулась губами к холодной воде. Я обрадовалась тому, что волосы спадали на лицо, но когда я с хлюпаньем втянула воду, то слишком поздно поняла, что они намокают. Он потянулся вниз и опять собрал мои волосы в конский хвост. Я заметила, что поводок снова у него в руках.

Я еще пару раз хлебнула из миски в надежде, что будет легче. Я умудрилась обмакнуть лицо в воду, так что смущение меньше не стало. Я подняла на Адама умоляющий взгляд. Он улыбнулся и снова сел на диван. Затем потянул меня за поводок подальше от миски, и я оказалась у него между ног.

Он снова принялся гладить мне волосы, и его движения успокоили меня.

— Хорошая собачка. — Я дернулась, но он больше ничего не сказал, и я медленно начала расслабляться, устроив голову у него на колене, купаясь в его внимании и похвале.

Чуть позже он потянулся за печеньем. Я осторожно следила за ним.

Он положил одно печенье на ладонь и протянул мне. Инстинктивно я наклонила голову и взяла печенье ртом. И только когда я его жевала, я испытала психическое потрясение. У меня были свободны руки! Я могла бы достать печенье, даже если бы он отчитал меня; мне ничто не мешало попытаться. Но я безотчетно использовала рот. Я не могла решить, хорошо это или плохо. Потом он назвал меня «хорошей собачкой», и я решила, что самое лучшее — не думать об этом вообще. Непритязательность и спокойствие дружеского общения, происходившего между нами, казались восхитительными; но что-то меня смущало — присутствовало ощущение унижения, от которого я не могла избавиться. Я не была уверена, люблю я это или ненавижу, но заметила, как у Адама оттопырились брюки, поэтому будет справедливо сказать, что я догадывалась, как ситуацию в целом воспринимает Адам.