Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

Мне удалось увезти их из Амбуаза вскоре после казни, но не ранее, чем трупная вонь мертвых голов, развешенных по балюстрадам, вызвала у Марии обморок, а толпа разъяренных горожан, бушевавшая за воротами, швырнула дохлого пса в карету кардинала, когда он попытался покинуть дворец. Как я и надеялась, одним поступком Гизы разоблачили свою тираническую сущность, обратив против себя всех, кроме самых консервативных католиков. Ибо если монсеньор и его брат смогли без всякого суда предать лютой смерти пятьдесят два человека, это не сулило ничего хорошего тому, кто хотя бы помыслил выступить против них.

А потому монсеньор внял моему мнению, что их величествам было бы уместно и полезно сменить обстановку. Сам он и Меченый вынуждены были остаться в Амбуазе, дабы восстановить некое подобие порядка, однако он не хотел, чтобы его драгоценная племянница Стюарт или сам Франциск захворали. И я сполна воспользовалась прекрасной возможностью избавить нас от общества большей части двора, поскольку мой замок был недостаточно велик, чтобы вместить всех придворных. Как только мы добрались до Шенонсо, я выслала давно заготовленное приглашение. Теперь преимущество было на моей стороне, и я, стоя у окна, смотрела, как проплывают мимо мой сын и его королева.

В дверь кабинета постучали.

— Он здесь, — сказала Лукреция и, помедлив, добавила: — Вы уверены, что поступаете разумно?

— Конечно. Не суетись. — Я улыбнулась ей, собирая портфель с документами, которые набросала вместе с Бираго. — Я приду через минуту. Позаботься, чтобы для нас накрыли стол.

Фыркнув, Лукреция удалилась. Я встала перед зеркалом. На мне было новое платье из черной камки, с высоким воротником, в ушах — жемчужные серьги. Вмешательство хны и сока грецких орехов вернуло каштаново-рыжеватый оттенок волосам, собранным на затылке под позолоченную сеточку, а часовые прогулки верхом по утрам и ограничения в рационе по части хлеба помогли избавиться от небольшого лишнего веса. В целом мое отражение свидетельствовало, что я сумела хотя бы отчасти возродить ту юную особу, которую мой нынешний гость когда-то повстречал в Фонтенбло. Сегодня мне было жизненно важно выглядеть бодрой и полной сил.

Взяв портфель, я распахнула дверь в комнату, которая примыкала к кабинету.

Бираго и Колиньи стояли у камина с кубками в руках. Гость не отказался от моего вина и снял плащ — это добрый знак. Услышав, как я вошла, он обернулся. В зыбком свете свечей казалось, что он не стал старше ни на один день.

— Рада вас видеть, — проговорила я, а он отставил кубок и склонился к моей руке.

Бираго удалился, оставив нас одних. От Колиньи пахло лошадью и потом — он проскакал несколько часов, чтобы добраться сюда. Внезапно занервничав, я жестом пригласила его к столу.

Я выбрала для встречи эту комнату из-за ее укромности и сейчас увидела, что Лукреция, несмотря на все свои сомнения, превзошла себя. Буфет сверкал золотыми, отменно начищенными блюдами; на каминной полке стояла ваза с лилиями, на столе посреди комнаты красовался мой сервиз лиможского фарфора и кубки муранского стекла.

Колиньи остановился возле своего кресла, и по лицу его промелькнула тень. Борода его за эти годы стала пышней и отливала бронзой, будто он ее напомадил. Впрочем, свет свечей оказался обманчив: теперь я видела, что у глаз Колиньи пролегли новые морщинки, и притом он заметно похудел.

— Сударь, вы, верно, голодны. Присаживайтесь.

— Ваше величество, прежде чем сесть за стол, я должен спросить вас о том, что случилось в Амбуазе. Гугенотские пасторы напуганы, точно так же, как наши братья — их паства. Я… мне нужно знать…

— Что именно? — Я прямо взглянула ему в глаза. — Что я восседала там, как накрашенная Иезавель, спокойно взирая, как проливается невинная кровь? Так вы думаете обо мне?

— Нет, — к моему облегчению, без малейших колебаний ответил он. — Я думаю, вы сделали все, чтобы это остановить.

— Так оно и было. Кроме того, Бираго наверняка заверил вас, что я возражала против выдачи ордера на ваш арест. По счастью, Гизы уже не посмеют прибегнуть к этой мере — теперь, когда монсеньор воочию убедился в том, какую пагубную ошибку они совершили.

— Слишком поздно, — проговорил он, понизив голос, и я согласно кивнула:

— Да, слишком поздно для тех несчастных, невинно убиенных… но не для нас. Я верю в это. Так вы поужинаете со мной?

Мы уселись друг против друга. Вошла Лукреция с первым блюдом — жареный гусь с гарниром из артишоков из моих садов. Колиньи был явно изумлен, и я пояснила:

— Я сама привезла семена из Тосканы. Во всем мире нет артишоков лучше флорентийских.

— Они… превосходны, — восхитился он, попробовав блюдо. — Подобное угощение я скорее ожидал бы встретить в сельском доме.

— Шенонсо и есть сельский дом. — Я налила в его кубок кларета. — Терпеть не могу трапезы при дворе. Блюда так долго доставляют из кухни, что еда прибывает на стол холодной, и вдобавок все так обильно сдобрено специями либо полито соусом, что не разберешь, чего ешь. Вдалеке от двора я питаюсь тем, что производит мое хозяйство. Гусь был выращен и зарезан здесь, и даже это вино сделано из винограда, собранного в моих виноградниках.

— Здоровье вашего величества! — Колиньи поднял кубок.

— Екатерина, — поправила я, когда наши кубки со звоном соприкоснулись. — Зовите меня Екатериной.

Мы замолчали, поскольку принесли новое блюдо — цыплят, зажаренных в укропном соусе. Колиньи ел с аппетитом, а я с удовольствием отметила, что его манеры за столом не отличаются утонченностью, — в душе он как был, так и остался сельским мальчишкой. То была одна из причин, по которым он мне нравился. Для меня, проведшей столько лет среди жеманных придворных и коварных любовниц, потворствующих греху церковников и спесивых аристократов, Колиньи был воплощением всех рыцарских черт, которые еще сохранились во Франции.

— Я хочу, чтобы вы знали, — я прервала молчание первой, — мой сын сожалеет о том, что произошло в Амбуазе. Он не осознавал, насколько чудовищной окажется кара, задуманная Гизами.

— Разве на указе о казни не стояла подпись его величества? — Колиньи окинул меня задумчивым взглядом.

— Стояла. — Я судорожно сглотнула. — Но Франциск был болен, и Гизы вынудили его подписать. Он не понимал, что делает. Я видела, как ужасно он чувствовал себя, наблюдая за казнью этих несчастных.

— Но не так ужасно, как их вдовы и дети. — Колиньи откинулся в кресле. Вошла Лукреция, чтобы убрать наши тарелки. — Ваше величество… я хотел сказать, Екатерина… Боюсь, что это деяние лишило гугенотских вождей доверия к его величеству. Они считают короля таким же кровожадным тираном, как Филипп Испанский, который тысячами убивает протестантов в своих владениях.