Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

И в то же самое время в лагерях ГУЛАГа – сотни тысяч людей, многие из которых прежде боролись за революцию, сражались в Гражданской войне, восстановили после нее хозяйство, построили промышленность, и среди них наши товарищи, коммунисты-идеалисты, политэмигранты из разных стран мерзли от холода на вырубке северных лесов, умирали от голода и каторжного труда. Другие теряли человеческий облик, и самые сильные из них с трудом сохраняли его. Самые лучшие, те, кто мог восстать против Сталина словом или делом, были уничтожены, а не посылались в ГУЛАГ.

Все это еще не было нам известно. Советский Союз был отрезан от остального мира. Существовал только один радиоканал – радио Сталина, и народ «проглатывал» все, что ему подавалось. Были страх, неуверенность, разочарование. Однажды мы с Михаилом навестили товарища, который был одним из ведущих в компартии Палестины и не был арестован. Это было летом на даче. Мы сидели в лесу, и я осмелилась спросить его: «Посмотри: арестовали твоего брата. Ты веришь, что он был английским агентом?» Он мне ответил поговоркой: «Лес рубят, щепки летят».

В институте я взяла отпуск на полгода по уходу за ребенком. Пеленки и ночные рубашки я сшила сама из материала, который достал Михаил, простояв всю ночь в очереди. Детскую ванночку одолжили нам наши друзья Браха и Давидович, так как ее негде было купить. Я выполняла все указания врачей: соблюдала распорядок дня в кормлении грудью и купании ребенка, кипятила и гладила пеленки и рубашки, много гуляла с ним на свежем воздухе. Он хорошо рос и развивался. Я начала пользоваться общей кухней. Соседка постарше освободила мне место на плите, старалась помочь, но я не могла понять, куда исчезло все дружелюбие молодой соседки, в чем причины ее злости. Я чувствовала, что это связано с моим ребенком, и старалась избегать ее. Когда я выходила с Эриком на улицу, ее младший сын был еще в кроватке. Я уходила подальше от нашего дома, заводила коляску за соседние дома, чтобы не встречаться с соседкой. Ее враждебность омрачала мне счастье материнства. Однажды утром, когда я сидела позади дома, она села рядом со мной и начала объясняться: «Что ты думаешь, я люблю своих детей меньше, чем ты своего сына? Что я меньше мать, чем ты? У меня трое детей, а у тебя один, и в каких условиях я их растила? Мы живем в одной комнате с двумя стариками и двумя их взрослыми сыновьями. Да если бы у нас была даже такая маленькая комната, как ваша, свой угол, да мои дети были бы ухожены не меньше, чем твой сын. Я вижу, что ты убегаешь от меня. Я не причиню тебе никакого зла, но знай: я мать не хуже тебя!»

Я постаралась ее успокоить, сказала, что у меня нет никакой причины так думать, я понимаю, как непросто ей растить троих детей в таких жилищных условиях, и у меня нет чувства превосходства, я только стараюсь следовать указаниям врачей и воспитывать здорового ребенка в тех условиях, в которых нахожусь. Это была простая женщина, которая не могла преодолеть чувства зависти и высказала все, что наболело у нее на сердце. Я впервые встретилась с завистью по отношению к себе. Впервые встретилась с болью, причиняемой завистью, и не знала тогда, что через 53 года боль будет так же сильна, как в первый раз, несмотря на печальный жизненный опыт. И нет прививки и возможности защититься от этого чувства.

Итак, после того, как директорша детского дома объявила, что все дети старше пяти лет будут переведены из Москвы в Белоруссию, мы решили откликнуться на просьбу Сали, на мольбы матери, которая чувствовала, что теряет своего сына. Диме уже исполнилось пять лет. Он родился 14 февраля 1934 года. Мы должны были оформить перевод Димы в нашу семью в отделении НКВД, под чьим присмотром был Димин детдом. Сара Чечик поехала со мной показать место. По дороге она сказала, что я должна помнить: это усыновление я делаю на свой страх и риск. Саля обратилась и к ней как к близкой подруге, но она не берет ребенка и не дает мне какого-либо совета ни за, ни против. Сара была старше меня лет на десять и имела представление о том, каково растить ребенка. В особенности чужого ребенка при живой матери, да еще в наших условиях жизни. Я попрощалась с Сарой и вошла в здание. Я стала ждать приема у ответственного за эти дела. Приемная находилась в длинном коридоре. С одной стороны комнаты, с другой – окна. В этом коридоре прохаживались еще три человека. Оказалось, что все мы ждем одного и того же человека. Двое из ожидавших, парень и девушка, были инструкторами или заведующими детских домов из различных районов. Когда они поняли, что они коллеги, между ними завязалась оживленная беседа, и они отошли в сторону. У двери остались ждать я и пожилая женщина. Оказалось, что мы пришли по похожему делу – усыновлению ребенка, родители которого находились в заключении. Мы тоже разговорились и отошли к окну. Женщина была еврейкой. Она пришла по делу усыновления своего племянника или удочерения племянницы. Она рассказала мне, как получила право посетить свою сестру в одном из лагерей заключения на далеком Севере. То, что она рассказала о жестоком отношении тюремщиков в этом лагере к арестованным женщинам, я не буду здесь излагать. Я не читала о таких случаях у Солженицына и не слышала от наших товарищей, вернувшихся из лагерей. Ее зять тоже сумел передать ей весточку о пытках, которым он, старый польский коммунист, подвергается в советской тюрьме. Меня поразило не то, что избивают человека, подозреваемого в шпионаже, а то, что эти избиения сопровождаются ругательствами «Жид!». «Представляешь себе, – сказала мне женщина, – в советской тюрьме служат антисемиты». Для меня это была первая весточка о положении арестованных в тюрьмах и лагерях заключения.

Пришла моя очередь зайти в комнату. За столом сидел пожилой человек в форме НКВД с суровым лицом. После двух-трех вопросов он выписал мне разрешение забрать Диму из детдома. Я была рада, что все прошло быстро и гладко, и поспешила покинуть это здание, которое после услышанного казалось мне логовом опасного и отвратительного зверя. Разрешение на Диму мы отдали в детдом и просили сообщить нам о дате отъезда в Белоруссию, чтобы подготовиться к взятию ребенка. Я была очень занята собственным младенцем и не посещала Диму. Кроме меня его навещали Сара и его нянечка. Мы были уверены, что нас известят ближе к отъезду. Напротив нашей кровати стояла колыбель Эрика, напротив шкафа – стол, и оставался только узкий проход между мебелью. В этой комнате, естественно, не было места для Диминой кроватки.

И вот однажды вечером, когда нас не было дома, пришла какая-то женщина и оставила записку у соседей, что, если мы не заберем Диму до десяти часов утра, мы больше не найдем его в детдоме. Мы попросили кого-то побыть с Эриком и рано утром выехали в детдом. Дорога была долгая. Приехав в детдом, мы испугались, так как автобусы уже стояли во дворе. Что будем делать, если нам откажутся отдать Диму? Мы вошли в здание. Комнаты детей были открыты, и в них стояли ряды кроватей с накрахмаленными белыми простынями. Раньше, когда я приходила навещать Диму, я не видела жилых комнат. Его приводили на встречу в комнату, где стояли стол и несколько стульев. Мы зашли к заведующей. Она дала указание одеть Диму и привести его к нам. Мы остались ждать в коридоре. Ждали и ждали. За это время можно было одеть целый отряд детей. Мое терпение лопнуло. Я поднялась наверх в комнату, предназначенную для свиданий. Дима сидел на стуле, ноги грязные, как будто намазанные углем, опущены в ванночку, и няня их отмывала. Такую грязь ребенок не набирает в течение недели или двух. Няня сказала мне, что его с трудом нашли, и просила подождать внизу. Грязные Димины ноги свидетельствовали об условиях, в которых держали детей, а накрахмаленные простыни были, видимо, спектаклем для какой-то важной комиссии.