Принцессы немецкие – судьбы русские - Инна Соболева

Она была непосредственна и доверчива. Сердечность, с которой встретили ее при русском дворе, не оставила места для опасений, с которыми она ехала в Петербург. Тем не менее молодая великая княгиня признавалась: «Вечера эти (у Марии Федоровны. – И. С.) ужасно мне наскучили, и я с трудом могла скрывать свою скуку»; «На обедах у вдовствующей государыни можно было умереть с тоски… иногда так хотелось быть независимой, то есть иметь свой собственный угол». Трудно поверить: будущая повелительница огромной империи мечтает иметь собственный угол… Естественно, эту мечту следует трактовать шире, чем просто желание иметь возможность закрыть за собой дверь и знать, что никто к тебе не войдет без спроса. Думаю, когда она писала про собственный угол, имела в виду право распоряжаться своим временем и поступать, как ей хочется, а не как желает свекровь. В Царском Селе, в гостях у Елизаветы, она чувствовала себя свободной. Никто не диктовал, что надеть, как сидеть, с кем и о чем говорить. Вдовствующая императрица была обеспокоена: Елизавета способна оказать неподобающее влияние на жену Николаши. Это – «не годится».

Александра Федоровна записала в дневнике:

Когда вернулись, Мария Федоровна встретила нас с Николаем сурово: «Следовало предварительно спросить позволения, прежде чем сделать визит императрице Елизавете». Признаюсь, это мне показалось даже странным!

Мягко сказано – «странным». Можно представить, как бы отреагировала на подобное замечание Елизавета! Александра извлекла из этой истории урок, который на годы вперед определил ее поведение с вдовствующей и царствующей императрицами. Подчеркиваю: поведение, но не отношение. Мне кажется, истинное отношение к той и Другой, да и вообще свои истинные чувства, она научилась блестяще скрывать.

При дворе считали, что юная прусская принцесса, почувствовав неприязнь между своими новыми родственницами, расчетливо взяла сторону свекрови. Внешне это именно так и выглядело. Поэтому можно было бы обрушить на Александру множество обвинений: вместо того чтобы стать другом императрицы, которая с первого дня относилась к ней как к сестре; вместо того чтобы скрасить одиночество этой женщины, сколь прекрасной, столь и несчастной, она по собственной воле примкнула к лагерю ее противников – к лагерю сильных. Но не стоит торопиться осуждать Александру Федоровну. Да, она не Елизавета. Та готова была отстаивать свою независимость, могла пойти на конфликт с могущественной свекровью, потому что была одинока, защищала или подвергала опасности только себя. Александра с детства привыкла сообразовываться с привычками и желаниями других (если относиться к ней неприязненно, можно назвать это умением приспосабливаться). Так была воспитана. Такое поведение диктовала атмосфера прусского двора, при котором она выросла. Но важнее было другое: у нее была семья, обожаемая семья. И она защищала покой своих близких. Прекрасно понимала: стоит попасть в немилость к свекрови, и та без колебаний разрушит этот хрупкий покой.

Недоброжелатели шептались: Александра завидует Елизавете. Едва ли. Разве только внутренней свободе. Да еще тому, что августейшей невестке поклонялся сам Пушкин. В семье об этом были прекрасно осведомлены. И наверняка поняли, к кому обращены строки, которые непосвященные до сих пор принимают за публичное признание в любви к Анне Петровне Керн. Поняли, потому что ключ к разгадке был даже не зашифрован: «гений чистой красоты». За четыре года до Пушкина так написал его учитель и друг Василий Андреевич Жуковский об Александре Федоровне. Пушкин повторил эти слова. Он, как никто умевший находить свои слова, – повторил. Будто назвал адрес – семью. Думаю, сделал это для того, чтобы она, Елизавета (если из его Михайловской ссылки дойдут до нее эти стихи), поняла: это – о ней. Так что между двумя немецкими принцессами – двумя российскими императрицами – существует связь глубинная, вечная. Она сохранится, пока существует русский язык, пока люди, на нем говорящие, помнят, что такое великая русская поэзия.

Кое-кто упрекал Александру Федоровну, будто она сочувствовала Дантесу и вовсе не жалела Пушкина; будто ревновала его к своей покойной предшественнице, а своего мужа – к жене поэта. Доля правды, которая почти всегда содержится в самой гнусной клевете, состоит в том, что императрица хорошо относилась к Дантесу, не подозревая, разумеется, что он станет убийцей Пушкина. Просто Дантес был кавалергардом, а она – шефом полка. Прекрасно знала всех офицеров. Поводов сомневаться в преданности царскому семейству красавец-француз никогда не давал. А именно преданность была для нее главным критерием оценки окружающих.

Что же касается Пушкина… Вот что он писал в дневнике:

2 часа. Представлялся. Ждали Царицу часа три. Нас было человек 20… Я по списку был последний. Царица подошла ко мне, смеясь: «Нет, это беспримерно. Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы!…» …Я ужасно люблю Царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36.

Слова вполне доброжелательные, хотя и совершенно мальчишеские. Кстати, запись относится к 1833-1835 годам. Пушкин – почти ровесник Александры Федоровны (она старше всего на год).

Ей поэт посвятил и строфу в «Евгении Онегине» (правда, черновую):

И в зале яркой и богатой,Когда умолкший, тесный круг,Подобна лилии крылатой,Колеблясь, входит Лалла Рук,И над поникшею толпоюСияет царственной главою,И тихо вьется и скользитЗвезда – харита меж харит.

Помня свой берлинский триумф в образе Лаллы Рук, воспетой Жуковским, Александра Федоровна нередко появлялась на маскарадах в костюме принцессы из знаменитой поэмы Томаса Мура. Триумф этот случился в Берлине в 1821 году. После третьих родов великой княгини, закончившихся трагически (ребенок родился мертвым), Николай Павлович, желая хоть как-то утешить жену, повез ее в Берлин, к отцу. Жуковский был приглашен сопровождать свою ученицу. Это была его первая поездка за границу. При прусском дворе его приняли с таким радушием, что было очевидно: родственники наслышаны, как много значит для их Лотхен ее учитель.

Жуковский сопровождал Александру Федоровну в Веймар, к великому Гете. Как складывались отношения двух поэтов – предмет особого рассказа, а вот о впечатлении, которое произвела на Веймарского затворника жена наследника российского престола, можно судить по отрывку из письма, адресованного ее учителю:

Я желал бы, чтобы вы сохранили память обо мне и при случае рекомендовали меня благоволению и милости прекрасной принцессы, прелестный образ которой у меня ежедневно перед глазами. Олицетворение высокого дарования в соединении с небесной красотой и кротостью, она производит на меня самое благотворное влияние.

Естественно, Жуковский не мог не показать письмо великой княгине. Отзыв гения был ему приятен ничуть не меньше, чем ей. В ответном письме он объяснил, в чем видит величие своей ученицы: «Это… не что иное, как природная чистота и невинная простота ребенка».

Вторым волнующим переживанием стал пышный праздник, устроенный королем Фридрихом в честь приезда дочери и зятя. В те времена в большой моде были «живые картины». Они-то и стали кульминацией праздника. Инсценировали поэму ирландца Томаса Мура «Лалла Рук». Главную мужскую роль играл мужественный красавец, русский великий князь Николай Павлович. Роль индийской принцессы Лаллы Рук – Александра Федоровна. Увешанная с головы до ног жемчужными ожерельями и золотыми браслетами, она, по общему мнению (а воспоминания о празднике оставили многие), была неотразима. Жуковский написал об этом стихотворение «Лалла Рук», полное восторга и преклонения.

…И блистая и пленяя –Словно ангел неземной,-Непорочность молодаяПоявилась предо мной……Все – и робкая стыдливостьПод сиянием венца,И младенческая живость,И величие лица,И в чертах глубокость чувстваС безмятежной тишиной, –Все в ней было без искусстваНеописанной красой!Я смотрел – а призрак мимо(Увлекая душу вслед)Пролетал невозвратимо;Я за ним – его уж нет!…Ах! Не с нами обитаетГений чистой красоты:Лишь порой он навещаетНас с небесной высоты…Он лишь в чистые мгновеньяБытия бывает к нам,И приносит откровенья,Благотворныя сердцам…

Это лишь краткий отрывок из стихотворения, которое в свое время пользовалось огромным успехом у любителей русской поэзии. Им восторгались декабристы, его обожал Рылеев. Любопытно, что их, борцов против самодержавия, нисколько не отталкивал адресат стихотворения, не составлявший тайны.