Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Значит, не было у мамы Надежды ни капельки покоя, а тут еще в доме ее получается большущая история без начала и конца, потому что, если разобраться, кто он, этот Серафим, — птенчик с травинкой в клюве или, как говорится, немножко дурак или кто? Ведь село всегда хочет иметь о человеке ясное мнение, как о погоде: дурак он или только притворяется? Или, может, другое что, и тогда зачем ломать голову, раз он все равно такой же, как ты…

— Бычок или телка?

— Бычок… Хэй, Белый, вставай!

И тут же вокруг Белого стали крутиться, вертеться, стали его тянуть, похлопывать, тормошить, гладить, оглядывать с головы до ног и еще раз с ног до головы, потом опять осматривали со всех сторон, словно яйцо с зародышем на свет. Он хорошо это чувствовал, потому что бык быком, а раз он живой, то как ему не чувствовать? Кишели-мельтешили вокруг шубейки, кацавейки, цигейки, пряжки, косынки, кожухи, козырьки, ватники…

— Поглядите-ка на него, видать, родила его мама к рождеству и вместе с детьми в доме зимовал…

— Сколько базаров исходил, такой картинки не видел!

— А Белый какой, бре, бре, бре!..

— Точка, точка, два крючочка…

— Вы это о рогах?

— И сколько за него просит?

— А помните, Бельцкий уезд как-то прислал нам такого же, семенного…

— Чего-чего, а этого в уезде было хоть отбавляй…

— Смотрите, уже бьют по рукам. За сколько уступили?

— Пять лепешек да два кола!

— Вы это о копытах и морде?

— Да бросьте, он прямо картинка, и все тут!

— Деньги как на дрожжах будут расти, если хорошо его кормишь.

— Да теперь, со всей этой техникой, на что он?

— На жаркое…

— И не говорите. Это ведь такое утешение, когда бычок есть. Выйдешь по нужде, пройдешься по загону, вот и мысль появится, с самого утра.

— Так-то так, да ведь с этой техникой он что? Говорю же вам: пять лепешек да два кола. Вы только поглядите, что пишут!

Группа английских ученых создала агрегат, который производит молоко… без коровы. Эта машина перерабатывает траву, морковь, горох, словом, все то, что необходимо корове для корма… Но если в коровье молоко переходит только восемнадцать процентов белка, содержащегося в кормах, то машина превращает в молоко восемьдесят процентов этих белков. У „машинного молока“ еще одно преимущество: оно не содержит некоторых элементов, вредных для стариков и детей».

— М-м-м, а какое жаркое из него… котлеты, гуляш, печенка домашняя.

— Да пропади они пропадом! Где природа, братья, где живое дыхание? То есть что же, только мы и останемся, что ли? Запихнем в машину асфальт и г… а с другого конца парное молоко потечет? И это я должен пить?

— Да оставьте вы… Много повидал я на свете, а такой красотищи не видел!

— Значит, договорились? Ну, в добрый час!

— А магарыч?

Визжали свиньи, ржали жеребцы, а может, кобылицы, кто их разберет, а у Белого щекотало в ноздрях от запаха дыма и вина, и в ушах бухал барабан, и мычал тромбон, и жалел-плакал кларнет, а базар стонал: «в-ву-у-у!..» До тех пор, пока не очутился возле пузатой вонючей бочки, валявшейся на куче кукурузных стеблей, и он, Белый, потянулся туда мордой, потому что уже, слава богу, в животе урчало.

— Караул, воры! — И юбка за юбкой — и все в одной — всколыхнулись, вспыхнули: — Тьфу, черт, а я думала, он к деньгам!.. Эй, ты, с быком! Что, и тебя угощать и быка кормить?

— А мне все это ни к чему, будьте здоровы, мамаша. Мне любо, чтоб было любо, любо, что б оно ни было. Будь хоть лягушка, а если она мне люба, кому какое дело — не правда ли? Один раз живу на свете!

— Молодец! Как хорошо, что мы встретились… Дайка я тебя поцелую… Так мне радостно от всего мира этого, ну, дай, дай… Это твой бык? Дай и его поцелую, на, на!

— Эй, ты, играй! Вот, видишь?

И Белому снова ударили в ноздри разные-преразные запахи, запахи этих бумаг, гниющих между тряпкой и телом.

— Сегодня они есть, завтра их нету, — играй, а то во мне кровь застывает!

— А думаешь, во мне — нет?

— Бери вперед, на три кувшина.

— Поднимите бочку…

— Наливай, эй!

— Ю-ю-юй!

И снова барабан, труба, кларнет и скрипка стали плакать и стонать, а оттуда, с полей, с косогоров, шел запах отавы и пряного подсолнечного цвета. На небе расплавилось солнце, как воск, и если бы был пучок травы, мамочка моя родная… — разве есть у этого мира конец?

— За помин моей матери! Год, как скончалась, бедная.

— Бедная…

— Эй, прекратите играть!

— Вот вам калачик и свеча за упокой ее души.

— Встань, дорогой, милый ты мой, а то колени испачкаешь…

— Кровь людская не водица…

— Печаль-то какая… жалость-то какая.

— Ох, этот мир…

— Ох, бедная его мама…

— Ой, вай! Воры!..

— На помощь! Караул! Ограбили!..

И юбка за юбкой, все в одной, вздулись и опали тряпками, и Белый дернулся, аж веревка зазвенела.

Пыль, ругань, распряженные лошади, открытые рты, мухи, плевки, мусор…

— Держите его!

— Вот он, во-во!..

— Где?

— А базар сегодня на славу!

— На той стороне ограбили кого-то.

— На то он и базар: голый с голого кожу сдирает, а тот еще просит: оставь мне хоть рубашку.

— Так-то оно так, да хорошо, что здоровье есть!.. Теперь немного дождя бы, и все!

Белый, бык-бычок, ах, если бы у него язык был не только чтоб кочаны жевать, но и беды свои рассказать! Например, что когда-то был он хозяином лесов и источников и стоял на государственном гербе и на знаменах стоял, непокоренный, с рогами против полумесяца, и тот, испуганный, случалось, бежал от него в грохоте выстрелов, блеске ятаганов и топоте копыт. Потом был он гордостью уезда — много ли, мало ли, а чем-то же он был, но никогда, ни за что в жизни его дедов и прадедов и речи не могло быть о том, чтобы он, рогатый, шагал покорный, вислоухий на воображаемом поводу, и чтоб увидел себя висящим на ржавой жестянке, и чтоб обрадовался какому-то прошлогоднему кочану! И чтоб за его счет пили и веселились и пели, будто мать двойняшкой или с двумя головами его родила, — этого уж не понять ни на небе, ни на земле.

С горя он справил большую нужду прямо посреди базара. Будь что будет, пусть ведут его куда-нибудь…

Ах, как смеялось село! Идет человек по дороге, идет, сколько идет, и вдруг остановится да как схватится за живот:

— Ха-ха-ха-ха!

И этот смех, словно чахоточный кашель:

— Ха-ха…

Другой ему навстречу. Может, у него, у другого, беда, может, на уме у него какое-нибудь проклятье-распятие, но, увидев этого веселого, спрашивает:

— Ну, что на тебя нашло, чего смеешься?

И уже готов этим распятием хватить веселого по башке, да какое там? Глядишь, и его уже чуть ветром не валит с ног, и, бедный, еще икает, еще слезы вытирает настоящие.

— Ах, этот Поноарэ!

И смеется, смеется, чуть не опух от смеха, и тут бы ему передохнуть, глядь, а первый уже по земле катается…

А третий видит со двора это веселье, почему бы и ему не посмеяться, если знает, что смех полезен, ведь сами врачи говорят это.

— Эй, скажите, что такое, бре, чтоб и мне было смешно!

— Да вот этот Серафим… ха-ха-ха…

К счастью, третий — у своего забора, есть за что держаться. Смеются, смеются, вот-вот штаны потеряют. Видит со двора жена, как грохочет вся окраина, — боже, что там случилось? Перепуганная, подходит к воротам.

— Что с вами, мэй, что это на вас напало, на веселых да красивых?

— Серафим, ха-ха-ха…

Скрещивает женщина руки на груди:

— И что смешного, умники, если человек женится?!

— Женится?

— Когда?

— Как?

Третий смотрит на второго:

— Вы поэтому смеялись?

А второй берет за грудки первого:

— Ты почему смеялся?

— Я? А вы разве ничего не слышали? Серафим-то, говорят, целую ночь миловал этого цыгана, Ангела, ха-ха-ха… в бабьей одежде!..

Второй:

— Враки! Он один сидел, чтоб мне не сдвинуться с этого места! Только как его закрыли снаружи, он — хлоп — и себя изнутри закрыл.

Третий:

— Не дойти мне до дому, если он всю ночь не просидел с мамой Надеждой! Я вам говорю!

И втолковывали друг другу, что все-таки дыма без огня не бывает, но и после всех разговоров расставались с тремя разными мнениями, в которых еще оставалось девять неясностей, а если вокруг столько неясного, что же голове делать — баклуши бить, что ли?

Ворожба и проклятие? Эхе, многое случалось на этом свете, а что, в конце концов разве не добирались до сути?

— Что это я слышал, Ангел, правду ли говорят?

— Что именно?

— Что был у тебя большой спор с Серафимом?

— У меня?! Какой спор?

— Да у крестной Надежды в доме…

Услышав такое, Ангел хмурился и, если сидел за столом, отодвигал от себя миску, обиженный.