Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая - Дмитрий Мережковский

16 октября 1935

«Двух станов не боец, а — если гость случайный…»

Двух станов не боец, а только гость

случайный…

Двух станов не боец, а — если гость случайный —То гость — как в глотке кость, гость — как в подметке гвоздь.Была мне голова дана — по ней стучалиВ два молота: гнилых — корысть и гневных — злость.

Вы с этой головы — к создателеву чудуТерпения — мое, рабочее, прибавь —Вы с этой головы — чтó требовали? Блуда.Дивяся на ответ упорный — обезглавь!

Вы с этой головы, уравненной — как грядыГор, вписанной в вершин божественный чертеж,Вы с этой головы — чтó требовали? — Ряда.Дивяся на ответ безмолвный: обезножь!

Вы с этой головы, настроенной — как лира:На самый высший лад: лирический…      =— Нет, стой!Два строя: Домострой — и Днепрострой — на выбор!Дивяся на ответ безумный: — Лиры — строй.

Вы с этой головы, с лба — серого гранита,Вы требовали: нáс — люби, тéх — ненавидь!Не всё ли ей равно — с какого боку битой,С какого профиля души — тушимой быть?

Бывают времена, когда голов — не надо.Но слово низводить — до свеклы кормовой —Честнее с головой Орфеевой — менады!Иродиада с Иоанна головой!

— Ты царь: живи один… Но у царей — наложницМинута. Бог — один. Тот — в пустоте небес.Двух станов не боец: судья — истец — заложник —Двух — противубоец! Дух — противубоец.

25 октября 1935

Читатели газет

Ползет подземный змей,Ползет, везет людей.И каждый — со своейГазетой (со своейЭкземой!). Жвачный тик,Газетный костоед.Жеватели мастик,Читатели газет.

Кто — чтец? Старик? Атлет?Солдат? Ни черт, ни лиц,Ни лет. Скелет — раз нетЛица: газетный лист!Которым — весь ПарижС лба до пупа одет.Брось, девушка!      Родишь —Читателя газет.

Кача- «живет с сестрой»,ются — «убил отца!» —Качаются — тщетойНакачиваются.

Чтó для таких господ —Закат или рассвет?Глотатели пустот,Читатели газет!

Газет: читай: клевет,Газет: читай: растрат,Чтó ни столбец — навет,Чтó ни абзац — отврат…

О, с чем на Страшный СудПредстанете: на свет!Хвататели минут,Читатели газет!

— Пошел! Пропал! Исчез!Стар материнский страх.Мать! Гуттенбергов прессСтрашней, чем Шварцев прах

Уж лучше на погост —Чем в гнойный лазаретЧесателей корост,Читателей газет!

Кто наших сыновейГноит во цвете лет?Смесители кровéй,Писатели газет!

Вот, друга, — и кудаСильней, чем в сих строках! —Чтó думаю, когдаС рукописью в руках

Стою перед лицом— Пустее места — нет! —Так значит — нелицомРедактора газет —ной нечисти.

1—15 ноября 1935

Ванв

Douce France!

Adieu, France!

Adieu, France!

Adieu, France!

[98]

Мне Францией — нетуНежнее страны —На долгую памятьДва перла даны.

Они на ресницахНедвижно стоят.Дано мне отплытьеМарии Стюарт.

5 июня 1939

Анна Присманова

Сирена

В. Корвин-Пиотровскому

Старались мы сказать на сей землео жажде и ее неутоленье,о крике скорби, рвущем нас во мглеи остановленном в своем стремленье.

Но нам навстречу тянется в тишивлекущий нас, призывный и прощальный,крик парохода, крик его души,уже плывущей в сумрак изначальный.

Вбираемый нутром и головой,просачивающийся даже в ноги,сей выспренний и допотопный вой —слияние покоя и тревоги.

Во мглу и в ночь уходит пароход.Но стон сирены как бы замер в оном.Так рыцари в крестовый шли поход,напутствуемые церковным звоном.

И мы, душа моя, вот так, точь-в-точь,утратив до конца остаток спеси,уйдем — вдвигаясь неотступно в ночь,не много взяв и ничего не взвесив.

Сирена ждет нас на конце земли,и знаю я — томленье в ней какое:ей хочется и чтоб за нею шли,и чтоб ее оставили в покое…

Так воет пароход, и воет тьма.Противодействовать такому воюне в силах я. Я, может быть, самав трубе такого парохода вою.

«На канте мира муза Кантемира…»

На канте мира муза Кантемирапетровский желчью защищала бот.И желтый сыр, вися надЧудью сирой, рябил черновики ее работ.

Ни Кант, неотразимый головастик,ни даже голенастый Галилейне в силах были желтый контур заститьизвилинами мозговых лилей.

Ордой к баллону на поклон, герои!Он, путешествуя в кругу небес,дрожит на заступе. И роют роисырье, и пнями истекает лес.

Ему лишь ветр препонит, забияка.Но он, отменно цепеня эфир,без смены мерит знаки зодиака,и в знак того — звенит внизу цифирь.

1928

Осенняя почта

Мгла, ливень, листья. Лаковые крыши.О, где же для деревни дождевик?В мансардах только мыши письма пишут,а души спят, зарывшись в пуховик.

И день как ночь (лишь сны мои в расходе) —в трясине день, в высоких сапогах.Вновь толстый сумрак тихо в дом заходит,как рыбный страж с резиной на ногах.

А яблоня, как мать, стоит живая.Ее ключицы клонит бремя дней.Пускай подаст рука ее криваятому, кто всех в селеньи голодней.

Как башня, жадный пес про полдень знает.Бредет сума с порога на порог.Почтарь страду вторую начинает,и месяц кажет золоченый рог.

Качаются почтовые подводы,над войлочной дорогой льют дожди.Стоят лишь в городах громоотводы.Ах, муза, непогоду пережди.

Селеньям в осень впору умереть.Слетают листья желтыми слезами.Две колеи уходят за возами.Но нашим листьям некуда лететь!

1933

Пламя

До пашни — дождевые облака,до нас — дошли слова издалека:   «речь — серебро, а золото — молчанье».Но вставши от ночного столбняка,производительница молока —   корова издает свое мычанье.

И озирая бедный свой надел,лесной ручей — о благостный удел! —   в тиши журчит по мелкому песочку.Рука моя скудеет не у дел:уж верхний слой воды захолодел,   но нижний пробивает оболочку.

Бьют влагой в пламя. В доме слышен плач.Дрожит фитиль. И опытнейший врач   к отчаянному прибегает средству.Конец. Уже над дерном ходит грач.Но, как твое занятие, палач,   огонь передается по наследству.

1933

Карандаш

Марине Цветаевой

След истлевших древесных сил —карандаш мой точу в ночи.Нож с боков стеарин скосилдеревянной моей свечи.

Жизнь сказала: да будет так! —заострила графитный взор.Ты спустилась ко мне в кулак,стружка, с окаменелых гор.

Передашь ли тех волн аккорд,мох и эхо свинцовых скал,лес, лазоревый злой фиорд,ветр, что парусом челн таскал?

Чудо — горенья плод во мгле,претворенные в пласт сукú…бескорыстнейший на земледруг, не оставь моей руки!

1934