Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы - Станислав Рассадин

В конце концов соблазн был побежден принципами: свою комедию-пословицу Екатерина воспретила ставить в Эрмитажном театре, устыдясь обилия резкостей в адрес Дашковой, — но что это доказывает? То, насколько постоянны были ее размышления относительно намеков и аллюзий в словесных сочинениях. И мудрено, чтобы она вдруг сделала исключение для «Недоросля», комедии, вышедшей из враждебного лагеря.

А, не сделав, не подумала бы, по всеобщему обычаю, прежде всего о себе самой.

Слава Богу, к этому приучил ее тот же Новиков, бесстрашно и не всегда пристойно издевавшийся то над «пожилой дамою нерусского происхождения, упражнявшейся в сочинении книг под названием „Всякий вздор“» (в виду имелась, конечно, «Всякая всячина»), то даже над старухою, которая «щедро платит за купленные ласки, истощает старинные редкости для подарков, опустошает мешки казенные».

Можно ли быть откровеннее?

Словом, утверждать трудно, а предположить можно. Тем более что очень уж много совпадений.

Начать с того, что полной хозяйкой поместья оказывается почему-то не помещик, а помещица. Не Простаков, а Простакова. И она истинно самовластительна по отношению не только к крепостным душам, но и к домочадцам. Как настоящий деспот, она есть средоточие всего и всех, абсолютная точка отсчета.

— Это я, сестрин брат.

— Я женин муж.

— А я матушкин сынок.

Так трактуют свое положение Скотинин, Простаков и Митрофанушка, становясь при госпоже дома не единицами, а дробью, обретая значение всего лишь относительное, даже полуреальное:

— При твоих глазах мои ничего не видят.

Простакову гневит это признание супруга, но его робкая слепота — ее рук дело, она сама восхотела иметь подле себя безгласного и незрячего, чем и уподобила себя тому неразумному государю, который хочет править единовластно, не доверяя своим ушам и глазам, то есть министрам, и которому Никита Панин и Денис Фонвизин в «Рассуждении о непременных государственных законах» сулят незавидную участь:

«Буде презирает она (душа политического тела, иносказательное изображение государя. — Ст. Р.) их служение, буде возмечтает о себе столько, что захочет сама зажмурясь видеть и заткнув уши слышать, какой правильной разрешимости тогда ожидать от нее можно и в какие напасти она сама себя завлекает!»

Что касается госпожи Простаковой, то и завлекла.

Далее.

Совершив переворот, Екатерина объявила в манифесте подданным, что супруг ее Петр был негоден для управления государством. А о чем объявляет еще одна жена придурковатого мужа?

«Как теленок, мой батюшка, — говорит Простакова в ответ на утешение Правдина, что муж ее по крайней мере смирен, — оттого-то у нас в доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтобы в доме была строгость, чтоб наказать путем виноватого. Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!»

«Скоро будет он держаться иным образом», — говорит «в сторону» Правдин; и опять-таки не намек ли это на желанные для Панина и Фонвизина перемены, на ту пору, когда Павел, все еще пребывающий в «матушкиных сынках», перестанет быть дробью и вступит во владение государством?

Конечно, с Митрофаном тут никаких аналогий быть не может — по крайней мере, в этом смысле; а в другом — отчего бы и нет?

«Подданные порабощены государю, а государь обыкновенно своему недостойному любимцу… Пороки любимца не только входят в обычай, но бывают почти единым средством к возвышению… Порабощен одному или нескольким рабам своим, почему он самодержец? Разве потому, что самого держат в кабале недостойные люди?»

Эти строки «Рассуждения» применимы и к Простаковой. И она исступленно — до прямой порабощенности — любит Митрофанушку; и она потакает его порокам, лености, обжорству и самодурству, почитая их достоинствами дворянина; и ее «самодержавство» оказывается кабальной зависимостью: раба собственной страсти к сыну воочию видит жалкость своего рабства, когда любимец от нее отворачивается.

Да мало ли какие соображения еще возникнут, если глядеть на «Недоросля» с желанием обнаружить за копиями подлинники?..

Комедия и начинается-то с весьма знаменательных препирательств Простаковой и доморощенного портняжки Тришки, обузившего Митрофанов кафтан:

«— Да ведь я, сударыня, учился самоучкой. Я тогда же вам докладывал: ну, да извольте отдавать портному.

— Так разве необходимо надобно быть портным, чтобы уметь сшить кафтан хорошенько? Экое скотское рассуждение!»

Неуча-дворового пожаловали в портные, не озаботясь выучить ремеслу; не так ли и при дворе сочли бы скотским или хотя бы дерзким рассуждение, что нельзя жаловать графством певчего Разумовского или камердинера Кутайсова из одного каприза государя? И когда на грозно-ехидный вопрос госпожи: «Портной учился у другого, другой у третьего, да первоет портной у кого же учился? Говори, скот», — Тришка отвечает то ли с простодушием, то ли также с ехидством: «Да первоет портной, может быть, шил хуже и моего», — нет ли тут прозрачного намека на то, что у дел должны находиться люди, прошедшие исторический отбор, дворяне, чье сословие выработало в себе понятие долга и навыки службы, перенимаемые одним у другого, другим у третьего, сыном у отца, отцом у деда?

Во всяком случае, мысль эта весьма занимала Дениса Ивановича — как и многих. Несколькими годами позже, сожалея, что знаки почестей свидетельствуют ныне вовсе не об истинных заслугах перед отечеством, ибо вручаются кому попало, вплоть до шутов и балагуров, он спросит горестно:

«Чем можно возвысить упадшие души дворянства? Каким образом выгнать из сердец нечувственность к достоинству благородного звания? Как сделать, чтоб почтенное титло дворянина было несумненным доказательством душевного благородства?»

То есть — как сделать, чтобы нравственные и гражданские достоинства отвечали высокой исторической роли, состоящей в исполнении долга перед отечеством?

В комедии «Недоросль» этот разрыв между правом и долгом резко оценит Стародум:

«Дворянин, недостойный быть дворянином! Подлее его ничего на свете не знаю».

Ибо — кому много дано…

Десятилетия спустя мысль о дворянском праве и долге (о праве, дающем возможности наилучшим образом долг исполнить) подхватит Пушкин:

«Что такое дворянство? потомственное сословие народа высшее, т. е. награжденное большими преимуществами касательно собственности и частной свободы. Кем? Народом или его представителями. С какой целию? С целию иметь мощных защитников или близких ко властям и непосредственных предстателей. Какие люди составляют сие сословие? Люди, которые имеют время заниматься чужими делами…»

Дворянская щепетильность обоим, Фонвизину и Пушкину, была свойственна, порою проявляясь в формах огорчительных; Пушкин смеялся над поповичем Надеждиным: «Никодим Невеждин, молодой человек из честного сословия слуг», а Фонвизин готов был корить низким происхождением сына придворного лакея Лукина. Однако за этим — ущемленность не только личная, но и сословная. Обида не за себя, обделенного чинами, но в конечном счете за государство.

Именно потому в «Моей родословной» Пушкина звучала гордость, что предки его служили России на протяжении веков, и негодование, что ныне берут верх наскоро пожалованные:

У нас нова рожденьем знатность,И чем новее, тем знатней.

Сама родовитость казалась Александру Сергеевичу не только цензом, подтверждающим право править, но гарантией независимости от государя, ибо старинный дворянин, в отличие от новой знати, обязан не лично монарху. Он обязан — отечеству.

В пушкинское время многое из того, что закипало в недрах восемнадцатого века, вырвалось на поверхность, но эта мысль и в Екатеринину эпоху прочно владела умами; сама императрица, жаловавшая щедро и не всегда разумно, с нею считалась. О том говорит хотя бы полукомическая подробность, мною уже упомянутая: она оправдывалась и гордилась, что берет в любовники людей благородного сословия, не то что неразборчивая Елизавета, не погнушавшаяся певчим из казаков Олексой Розумом и преобразившая его в графа и генерал-фельдмаршала Алексея Григорьевича Разумовского.

Впрочем, подробность эта — именно забавная, связанная с женской слабостью; вообще же, что ни говори, царствование Екатерины по числу выдвинутых и возросших при ней государственных умов и военных талантов из всех предыдущих правлений может быть сравнено только с Петровым: Дашкова, Бецкий, Безбородко, Румянцев, Суворов, Ушаков, Щербатов, Александр Воронцов, Болтин, Елагин… мало ли их? Таковы и Панины; враги Екатерины, братья Никита и Петр все-таки были людьми ее эпохи, и у императрицы долго доставало мудрости пользоваться их дарованиями. Да и среди пресловутых фаворитов оказывались и Григорий Орлов (он, как и брат его Алексей, что угодно, но не мелюзга) и тем более Потемкин.