У последней черты (СИ) - Ромов Дмитрий

— Дайте-ка пальто, Роберт Юрьевич, то есть Леонид. Вы знаете, кстати, что вы на Роберта Де Ниро похожи в зрелости? Не говорили вам?

Он подозрительно смотрит на меня, но пальто отдаёт.

— Семён, пожалуйста, — говорю я, — организуй быстрый доступ, возьми наши и скажи остальным, чтобы все в одном месте разделись, а нам с Леонидом Юрьевичем поговорить нужно.

— Вы как поговорите, приходите, — машет в сторону комнат Толик. — Мы там будем. Ева, пойдём.

Он берёт её под руку и бросает взгляд на моих парней. Но они от меня ни на шаг, это ж ясно.

— Сергей Сергеич, идите с Анатолем, — улыбаюсь я. — Только не пропадите, там же девушки и всё такое.

Смотри-ка нормально улыбаюсь, получается. И даже не иду никому ломать носы, височные доли, кобчики и вырывать тестикулы.

— Егор, ты нормально себя чувствуешь? — улыбается по обыкновению Де Ниро, хотя глаза его делаются подозрительными.

— Нормас, товарищ генерал.

— Ну, рассказывай, раз нормас, — хмыкает он. — Нормас…

— Ага, есть ещё смешное слово досвидос, — улыбаюсь я. — Слышали такое?

Он тоже улыбается.

— И видос. Видосик.

— Так, Егорсик, ты опьянел что ли от обжорства? Докладывай давай.

— Ну слушайте, товарищ Де Ниро. Вот какое дело.

Я рассказываю, но как-то отвлечённо. Мне вдруг вся эта мышиная возня начинает казаться страшно неинтересной и скучной. Тем более, что сегодня я всё это уже рассказывал. Я повествую про наезд Лимончика, и про его непонятную власть над Чурбанчиком и про то, как пропустил удар в тыкву, и как казнил несколько ни в чём возможно неповинных людей. На мысли о неповинных я саркастически улыбаюсь.

Сердце, тебе не хочется покоя…

Это правда, мне хочется, а сердцу не хочется, стучит, будто я с Лимончиком биться собираюсь…

— Ты их всех там уложил? — то ли морщится, то ли улыбается Злобин. — Правда?

— Ну а что мне делать было, Леонид Юрьевич?

— Ничего другого, Егор, всё верно, ты молодец. Просто я поражаюсь тебе. Два дня совершенно сумасшедших, а ты ещё на ногах держишься и вообще… Может, ты в гостиницу поедешь?

— Как это? А Евку вербовать?

Он озирается. Мы стоим на кухне. Сейчас здесь никого, но время от времени, кто-то заглядывает и тогда мы замолкаем. Правда, прежде чем заглянуть, посетителям кухни приходится пройти через строгие пронизывающие взгляды Сани Какоры и Семёна Мальцева. Кухонный фейс-контроль. Но пока вроде никого не завернули.

— Вербовать? — переспрашивает он, убедившись, что никого нет. — Это, вообще-то, немного иначе называется. Тем более, по договорённости, «вербовать» её будет поэт Анатоль. У него есть где, кстати? Или он её типа провожать поедет?

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Я же ему не говорил об этом, он ведь не согласился бы. Он же просто хороший парень. Если понравятся друг другу, тогда только… Так что будь что будет и делай, что должен. То есть наоборот.

— Мудрец, — качает он головой, а потом приобнимает меня за плечи. — Я тебе вот что скажу, молоток ты, Брагин. Рад, что судьба нас свела. Правда. Даже странно, ты молодой такой, пацан ещё, а я с тобой как с равным себя чувствую.

— Молодой да ранний, — хмыкаю я. — Возраст ерунда, Леонид Юрьевич, согласитесь. Вы же знаете, что годы летят быстрее, чем необходимо. Пройдёт всего несколько десятков лет и мы навсегда останемся с вами примерно одного возраста.

— Точно, — соглашается он. — Если чего непредвиденного не произойдёт, да? А с Лимончиком мы что-нибудь придумаем. Я помогу… Как-нибудь.

Что же, спасибо за дружеские проявления, поможете — хорошо. А нет, так… Хочется сломать этого дедушку Назарчика об колено и бросить в пучину морскую. Я ведь обычно не горю желанием вышибать мозги разным парням, даже и плохим. Нет у меня такой потребности, а из-за него вот пришлось сегодня снова этим заняться. И вчерашней ночью тоже… Надо пойти позвонить в госпиталь… Как там мои пострадавшие…

Заглядывает Ева:

— Ребята, Леонид, Егор, пойдёмте, там выступление начинается.

— Да, — кивает Злобин. — Уже идём.

— А кто там выступать будет? — спрашиваю я

— «Фаэтон», это советский подпольный рок, вы представляете? Такие ребятишки славные.

— Славные? Тоже вариант, — усмехаюсь я и получаю локтем в бок, легонько разумеется.

Мы переглядываемся и начинаем смеяться.

— Вы чего? — не понимая, что происходит, немного растерянно улыбается Ева.

— Всё хорошо, Ева, — подмигиваю я ей. — Просто, похоже, мы только что поняли, жизнь прекрасна, даже когда кажется, что всё пропало. Идёмте, Леонид Юрьевич.

Да, жизнь прекрасна, правда я чувствую, что в голове у меня есть замороженный, словно получивший прямую анестезирующую инъекцию, участок. Причём не тот, куда мне сегодня прилетело, а другой, в котором оказывается замурованной Наташка. Иногда она пытается вырваться оттуда и заполнить собой весь мозг. Она стучит и старается разломать ледяную полупрозрачную стену, которой я её огородил.

Но мне удаётся не замечать её, и тогда становится проще. Не замечать, не думать, не пытаться анализировать или разбираться. Потом, может быть. Но точно не сейчас. Сейчас и так норм. Подумаешь, онемевший и ничего не чувствующий кусок мозга.

Мы выходим с кухни и идём по длинному коридору. Он приводит нас в просторную комнату, где толпится куча народу. Как они здесь только помещаются… И что останется от паркета… Вот, правильно, лучше думать о паркете…

Публика весьма разнородная. Здесь и ребята, похожие на хиппи, вроде того парня, что открывал дверь. Есть и ковбои в кожаных куртках, джинсах и ботинках на высоких скошенных каблуках. А есть и вот такие, вроде нас, франты в костюмах и девушки, элегантные, как Ева с охрененно дорогой бриллиантовой брошью на груди.

А бриллиантов на вечеринке, надо сказать, немало, потому что тут оказываются Боря Буряце и Галя. Блеск их алмазов, затмевает небосвод даже воображаемый, обещанный чеховскому дяде Ване.

Всё происходящее кажется весьма и весьма странным в этом классическом интерьере, под высоким потолком с лепниной и между картинами в толстых золочёных рамах. Я непроизвольно начинаю крутить головой в поисках Наташки, но тут же говорю себе прекратить. Какого хрена! Я сам вернул ей все её обещания. И вообще, я здесь по делу, значит надо делать дело.

Правда делать дело мне совсем не хочется, потому что и к Еве, и к Толику я отношусь хорошо и заставлять их спариваться, чтобы Ева не выскользнула из наших цепких лап, мне уже не хочется. Да, собственно, и не особо хотелось с самого начала.

— Егор! — кричит Галя. — Егор!

— Галина! Какая радость.

— Ты как здесь оказался? — обнимает она меня.

Уже хорошенько накатила.

— Сердце, Галя, меня привело сердце, оно настроено на твою волну.

Она смеётся и треплет меня по щеке:

— Лгунишка! Сам с девицей, а туда… же…

Она вдруг прекращает смеяться и впивается взглядом в брошь.

— Это Ева, — говорю я. — Она немка из Франкфурта. А это Галина, она из Москвы. А это Борис. Он тоже из Москвы, а ещё он артист Большого театра.

— Да вы что! — восхищается Ева.

Галя тоже восхищается, и Боря восхищается. Брошью.

— Какая у вас брошь потрясающая, — говорит Галя и переглядывается с Борей. — Я прошу прощения, я коллекционирую… э-э-э… такие прекрасные вещи. Когда вы её приобрели?

— Вчера, — улыбается Ева.

— Да?

Глаз у Бори едва заметно дёргается.

— Надо же, — качает головой Галя. — У моей хорошей приятельницы была точно такая же…

Бурбонская лилия. Была да сплыла, куда неизвестно, хотя версии имеются, конечно же. Насколько мне известно, Галя очень хотела её заполучить, но Толстая ей не продала. Но это же не она, не та брошь. Её бы не выпустили с лубянки, брошь то есть. Хотя, точно не знаю…

— Она не настоящая, — улыбается Ева. — Просто красивая вещица, не имеющая цены.

— Да? — прищуривается Галина. — А я могу предложить за вещицу не имеющую цены, хорошую цену.