В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев

Значит, судьба! Решено! И станет когда-нибудь Русь такой же могущественной, как Византия! С Божией помощью! Права была Ольга.

Первым делом крестил Владимир сыновей. Пример показать! Хватит возвеличивать Перуна, нечего угождать богу войны! Настрадались через него! И жрецов припугнул, чтоб не смущали народ. Народ поймет, поддержит своего князя! Непременно! Доколе будем жертвы приносить ничтожным деревянным истуканам?! Отныне с нами – Христос!

И велел Владимир избавиться от выставленных на видных местах в городе языческих идолов, дабы показать народу их ничтожество, и изжить идолослужение на Руси. И поспешили преданные люди уничтожать идолов: рубили их на части, насмехались над тем, во что сами недавно еще верили, и во что предки их верили, кололи идолов острыми мечами, жгли.

…как легко мы отрекаемся от прошлого!.. сегодня – любо, а завтра –

все, прошла любовь, остыли, прозрели… отреклись и готовы нещадно

бичевать все то, во что так, казалось бы, свято верили…

Самого же главного, громовержца Перуна, привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом били идола палками.

А кое где уже и других божков наказывают. И Волосу досталось, и Дажьбог пострадал, и Хорса непонятно за что наказали.

И делали это вовсе не потому, что дерево могло что-то чувствовать, а на поругание бесу, который этим идолом прельщал людей.

…и так запросто низвергли громыхавшего на огненной колеснице

Перуна… сколько лет приносили ему жертвы…

Пусть от людей примет он и возмездие!

Поволокли Перуна к Днепру, и собравшийся простой люд плакал, глядя на это зрелище.

Когда же Перуна спустили в воду, и он поплыл по течению, то еще долго бежали по берегу верные слуги и следили, чтобы не пристал деревянный истукан к берегу, и прошел пороги, а если такое случалось, и застревал он, так ногой его пихнуть, палкой толкнуть к середине реки.

…а ведь мы до сих пор наполовину язычники… скифы… разжигаем

костры и приносим жертвы деревянным богам… и так легко предаем

их потом…

Одни не торопились креститься, будучи упорно привязанными к старой вере, другим же просто необходимо было время, чтобы свыкнуться с верой новой, чтобы пойти на крещение искренно и в радости, а не в сомнениях и печали. Были и такие, что вовсе заупрямились, отшатнулись от князя, поперек воли его говорить задумали.

Повелел тогда князь всем некрещеным у реки собираться, и пригрозил, что кто не явится будет считаться противником. И отправились люди к реке. И рассуждали они так: «Не приняли бы князь и бояре новую веру, не будь она хороша…» Но не все пошли за князем по доброй воле. Собрались у реки некоторые и по принуждению. И лишь немногие, самые преданные деревянным идолам, не явились на крещение вовсе, и, опасаясь немилость Владимира, бежали в леса и степи.

…так кто же все-таки прав? тот, кто сбежал или тот, кто крестился?..

кто позднее страдал за веру и сохранил старый обряд или тот, кто

отрекся и принял новые порядки? кто мечтал освободить народ от

самодержавия и построить новое общество или тот, кто сражался против

революции и верил в царя? кто недоволен Советским Союзом и думает о том,

как разрушить его или кто видит в нем великую державу?..

Пришедшие же на крещение зашли в воду, и стояли. Одни по шею, другие по грудь. И взрослые держали на руках младенцев. А священники на берегу читали молитвы…

И воздвигли на высоком берегу Днепра крест. Приняла Русь Православие. На веки вечные!..

Майор Чертков почти не поднимал глаза на Шарагина, говорил, уставившись в одну точку, а если и переводил взгляд, то на госпитальный корпус, словно ждал кого-то, и от этого возникло у Шарагина подозрение, что майор говорит через силу, что выговорился он, наконец, и что надоело ему обсуждать эти темы, а просто не знает он как закончить, чтобы не обидеть собеседника. Натолкнулся вдруг Шарагин на мысль, безусловно нелепую и бредовую, что совсем не к нему обращается майор, и, в отдельные минуты разговора, казалось, что вообще никакого майора Черткова в природе нет, и что он вовсе не в Союзе, а по-прежнему в госпитале в Кабуле, сидит отрешенный на скамейке, и до него доносится чей-то откровенный разговор.

…или, что и госпиталя нет, а просто мы с Епимаховым говорим о том

о сем, спорим…

– Мало быть крещеным, – тем временем вел дальше нить рассуждений Геннадий Семенович. – Надо еще и жить соответственно. Лет пятьсот ушло, пока научили мужика в церковь ходить, а не идолам поклоняться, да христианской сущности придерживаться. Покрестили Русь, кого насильно, кого – по доброй воле, а грешить-то люди не перестали, не испугались Бога обманывать. Бог милостивый, он все простит! Видишь ли, Олег, я считаю так: что по этой причине, по причине того, что решили Боженьку мы надуть в очередной раз, и прокляты мы. И еще многие годы будем прокляты! Грехи не так-то просто замаливать. Мы виноваты уже хотя бы потому, что решили возвыситься над Богом, что поверили в сладкие речи. Целый народ, великий народ попутал бес и завел в тупик.

…когда только это произошло? когда мы оступились?..

…видимо, наша страна никогда не увидит счастья, потому что она

расположена где-то на задворках рая…

– …мы верим в возможность лучшей жизни, тянемся к ней, мечтаем, что дети наши доживут до нее, но она никогда не придет, а если случится чудо, и она наступит, жить в ней не сможем, а значит и не будет ее никогда. Потому что не уместится русская душа, мятежная и неустроенная, в рамках любви и согласия.

…безнадега какая-то…

На дорожке появилась миловидная пухленькая медсестра с короткой стрижкой. Она иногда заходила на их этаж, и Геннадий Семенович с ней шептался, а сестричка кокетливо хихикала.

…миленькая, только ногти все время грызет…

Майор охладел к разговору:

– Однако, друг мой, жизнь была бы пресной и малопривлекательной, не будь в ней Бога и дьявола, добра и зла, рая и ада, не будь любви и ненависти. Тогда бы и русские люди на свет божий не рождались бы! Ну, в следующий раз договорим.

Он входил в мир заново. После госпиталей, где его резали, штопали, обследовали, где он ждал, что сживется, срастется рана, где колдовали над ним медики.

…столько мучений, столько встреч, дум, а пролетело, как один день,

как одна минута… словно и не было ничего, а привиделось во сне…

Входил пешком, неторопливо двигаясь по улицам большого города.

…госпиталь – опасная штука, слишком долго лежишь на

кровати, и слишком много мыслей приходит в голову…

вообще, для военного человека любое безделье смерти

подобно… солдата надо от подъема и до отбоя гонять, чтобы

не распускался, офицера тоже нельзя оставлять без дела –

либо сопьется, одичает без внимания и приказов, либо, как у

меня, борзость во взглядах и суждениях появится…

То, что давалось раньше, в мирной жизни, так просто, что не раздражало, нынче лезло в глаза, напрягало. Усматривал теперь Шарагин мельчайшие изъяны, словно кусались они, словно тыкали в него чем-то острым.

Забытые, некогда естественные, привычные реалии вновь окружали его: билеты в автобусе, запруды машин, много-много легковых машин,

…и никакой боевой техники…

толкотня, очереди всюду, замкнутость людей.

…и все без оружия ходят…

…ни порядка, ни дисциплины, как солдатня, потерявшая армейский

вид…

…хамство везде и всюду…

– Гражданин! – схватил он за рукав расталкивающего всех в автобусе мужчину. – Куда вы лезете? Позвольте женщинам сначала пройти.

– Да пошел ты…!

…быдло, скоты!.. всем наплевать друг на друга… сами себе такое

существование придумали…

Он купил билет на поезд, перекусив в привокзальной забегаловке, пошел в гастроном. На входе, в уголочке, сбил прилипший снег с ботинок, потоптался, разглядывая прилавки через головы прущей, как лавина, отоварившейся толпы. Встал в кассу, чтобы выбить чек в хлебный отдел. Покупатели метались от одного отдела к другому, ругались с продавщицами, выстаивали длинные очереди.

…мы всю жизнь проводим в очередях… когда кто-то привозит колбасу

из большого города – праздник… это чем я занимаюсь сейчас… в

нашем городе такого хлеба и такой колбасы не будет, а сыра вообще

нет… правильно говорил Геннадий Семенович: нас научили гордиться

рекордными надоями и большими урожаями, радоваться

купленной по случаю туалетной бумаге или импортной обуви на