Жизнь наверху - Джон Брэйн

— Нора, — пробормотал я. — Я скажу тебе всю правду. Все обстоит совсем не так, как ты думаешь… — Я умолк. Время сказать ей правду прошло: сейчас эта правда могла лишь непоправимо ранить ее гордость.

— Не говори ничего больше, дорогой, — сказала Нора. — И не волнуйся обо мне. Никаких глупостей я не наделаю.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— И я тебя люблю, — сказала она. — От этого мне, конечно, не легче.

— Нора, — сказал я. — Я не хочу, чтобы наши отношения так кончились. Я позвоню сегодня вечером по телефону…

— Я же просила тебя не беспокоиться, — сказала она. — Я выхожу из игры. Я видела твое лицо, когда упомянула имя Барбары. Этого с меня довольно, мой дорогой. С этим соперничать я не могу.

Когда я налил коньяку в рюмки, она чокнулась со мной.

— Желаю тебе приятно провести время в Капуе, — сказала она.

— Я вернусь, — сказал я.

— Из Капуи не возвращаются, — сказала она.

26

— Если ты не объяснишь мне, в чем дело, зачем же мне было приезжать?

Я окинул взглядом комнату в поисках пепельницы и уже в пятый раз с девяти часов вечера потушил сигарету, раздавив ее каблуком.

— Лучше бы ты ушел, — сказал Гарри. И он натянул одеяло на голову.

— Это твоя комната, — сказал я.

Я неловко поерзал на стуле, который, садясь, придвинул к его кровати, и снова меня поразила мысль, что это самая неуютная комната в доме — пожалуй, не многим лучше той, где я жил мальчишкой. И кучка окурков на черном линолеуме никак не делала ее привлекательной. Я осторожно потянул за одеяло. Гарри отвернулся.

— Почему ты не можешь оставить меня в покое?

— Ты же сам просил, чтобы я приехал.

— Это было три дня назад.

— Не говори этого больше, прошу тебя, Гарри.

Он сел в постели.

— Я думал, что ты здесь, когда вернулся домой, — сказал он. — Никто не говорил мне, что ты уехал. Никто вообще мне ничего не говорит. А потом бабушка сказала, что собирается в Лондон, и я попросил ее передать тебе, чтобы ты приехал. А ты все не приезжал.

— Но ведь я же здесь, — сказал я.

Я хотел было взять его руку.

— Пусти меня, — сказал он. — Я знаю, почему ты не приезжал. — Лицо его сморщилось, словно ему стало больно от груза этих знаний, предназначенных для взрослых. — Я слышал, как мама говорила с бабушкой. Она сказала, что эта самая Хаксли схватила тебя и держит, как в тисках. Она сказала, что ты живешь с ней…

— Ты не должен слушать то, что не предназначается для твоих ушей, — сказал я.

— И потом, ты спал в моей комнате. Я спросил маму, правда это или нет, а она сказала — нет. Я спрашивал ее, когда был здесь на каникулах, и она сказала, что ты у меня не спал. А я знаю, что спал, потому что мой коврик прожжен сигаретой.

— Я куплю тебе другой, — сказал я, и мне стало так стыдно, словно я отобрал у него единственное его достояние и продал, чтобы добыть денег на выпивку.

— Не хочу я другого, — сказал он. — Ты все испортил. — Он принялся грызть ногти. — Почему ты спал у меня в комнате?

Я вынул его руку изо рта.

— На свете существуют вещи, которых тебе еще не понять, — сказал я. — Дело в том, что люди совершают ошибки. Я совершил ошибку, и твоя мама тоже.

— А дядя Марк тоже совершил ошибку? — спросил он, не отнимая у меня руки.

— Он совершил очень много ошибок.

— Ты мне делаешь больно, папа! Ты так сжал мне руку…

— Извини.

И вдруг я почувствовал, что не в силах больше видеть это выражение на лице Гарри — он выглядел таким одиноким. Упоминание имени Марка вызвало к жизни застарелую ненависть и жажду разрушения. Я никогда не избавлюсь от этой ненависти, но сейчас мне было не до того. Мой сын чувствует себя брошенным, покинутым, и на коврике у него дырка от сигареты. Я обнял его за плечи.

— Послушай, Гарри, ты считаешь, что я тебя бросил. А я вовсе не собирался отказываться от тебя, сынок. Мне стало трудно, и я сбежал. Взрослые ведь тоже убегают. А вернулся я потому, что ты, как мне казалось, нуждаешься во мне. Ты ведь мой сын. Если я тебе нужен, я всегда буду с тобой.

— Ты бы мне еще чего-нибудь пообещал! — фыркнул Гарри. — Ты же не приехал, когда я просил тебя. Ты даже не написал мне ничего. И ни разу не заехал в школу. Ты был слишком занят с этой миссис Хаксли. Я знаю, чем ты с ней занимался, только не скажу. Я сказал маме, а она дала мне пощечину…

— Можешь сказать, если тебе так хочется. Какое бы слово ты ни употребил, оно мне знакомо. Но делу-то ведь этим не поможешь, правда?

Он отодвинулся от меня.

— Ну вот, скоро ты рассердишься, — сказал он. — На меня все сердятся. Скоро ты начнешь на меня кричать. Впрочем, ты всегда кричишь. Ничего я тебе не скажу. Никому из вас ничего не скажу, потому что все вы глупые и плохие, и никому я не нужен, даже Барбаре и той не нужен…

— Она ведь еще маленькая, — мягко заметил я.

— Я ей не нужен. Никому я не нужен. И ну вас всех к черту!

Он поглядел на меня, проверяя, какое это произвело впечатление. Я улыбнулся.

— Не кипятись, Гарри, — сказал я. — Ты не хочешь ничего мне рассказать, и я не настаиваю. Что бы там ни было, я всегда буду на твоей стороне. Запомни это. — Я поцеловал его. — А теперь постарайся заснуть.

Я встал. Когда я был уже у двери, он окликнул меня. Я улыбнулся ему.

— Завтра увидимся, — сказал я.

— Поди сюда, папа.

Я присел на край его постели.

— Правда, папа? Ты в самом деле будешь на моей стороне, чтобы я ни сделал?

— Правда, — сказал я.

Он вцепился мне в плечо.

— Значит, ты не рассердишься на меня? Ты обещал!

Право, было жаль, что такие большие голубые глаза и длинные темные ресницы достались мальчику, — так, во всяком случае, всегда говорила Сьюзен, да и все прочие. Пристально глядя ему в глаза впервые за последние два месяца, я подумал, что нетрудно догадаться, почему ему не сидится в школе. Уж очень он красивый малый — черты лица у него, если присмотреться, были куда тоньше, чем у Барбары. Я почувствовал, как во мне снова закипает злость, но на этот раз я злился на себя. Какую отчужденность допустил я между собой и собственным сыном!

— Послушай, Гарри. Что бы ты ни натворил, обещаю тебе: ты не услышишь от меня ни слова упрека. Все мы совершаем ошибки, мальчик. Но ошибка — это еще не конец света.

— Они объявили мне бойкот, — сказал он. — Я не мог этого вынести. И я так ненавижу эту проклятую школу.

— Ты мог бы сказать мне об этом, — заметил я. — Но сейчас это уже не имеет значения. Почему же они объявили тебе бойкот?

Он исподлобья посмотрел на меня.

— Ты не станешь со мной больше разговаривать, — сказал он. И вдруг громко всхлипнул. Я крепко прижал его к себе и вытер ему глаза. Он высморкался и вернул мне платок.

— Размазня я, — сказал он. — Вот уж и нюни распустил! — И он стряхнул с плеч мою руку.

— О господи, — сказал я. — Да плачь себе сколько влезет. Какой толк глотать слезы? К чему они тебя готовят в этой чертовой школе? К участи краснокожего?

— Меня хотели побелить известкой, — сказал он. — А я не дался. Это у них такой обычай — называется церемония посвящения: всех второклассников белят. — Он взял у меня платок и вытер себе глаза.

— Это довольно глупо звучит, — сказал я. — Правда, я никогда не был в таких условиях. Что это значит — побелить?

— Мажут известкой… ну… то самое, — сказал он. — Всем мажут.

— А учитель знает об этом?

— Конечно, не знает. — Он отнял от глаз платок. — Но ты ему не скажешь?

— Нет. Но не потому же тебе объявили бойкот, что ты не позволил произвести над собой этот обряд, если можно так выразиться. Что ты все-таки натворил?

— Их было десять человек, — сказал он.

— Прекрасно, пусть будет десять. И что же ты сделал этим десяти героям?

— Я полоснул одного из них ножом.

— И это все? Из-за этого и поднялся весь шум?

— Я полоснул его по руке. Но не сильно. У меня ведь был только перочинный ножик, который ты подарил мне.

— Надо было всадить ему этот ножик в живот, мерзавцу, — сказал я, улыбаясь с облегчением.

— Ты не сердишься, папа?

— Сержусь? А что тебе еще оставалось делать?

— Они сказали, что я убийца. Они сказали, что я не англичанин. — Слезы снова полились у него из глаз.

— Да черт с ними! Ты ведь правильно поступил, Гарри. Если кто-то вздумал тобой помыкать… — Я умолк, по его лицу я понял, что на сей раз он исчерпал весь запас мужества.

— Ты не отошлешь меня обратно, правда, папочка?

— Мы поговорим об этом утром, — сказал я. — И если ты не захочешь возвращаться туда, обещаю тебе, что ты не вернешься.

— Папочка! Твой платок! — И он протянул мне его.

— Ты уверен, что он тебе не понадобится?

— У меня же есть свой. — Он шмыгнул носом. — А этот очень уж пахнет, папочка.

Нора вчера вечером выстирала и выгладила мой платок, а утром, вставляя мне его в боковой кармашек, исполнила одну из своих причуд — надушила его одеколоном. На платке были вышиты мои инициалы, и, когда платок был воткнут в кармашек, буква «Д» сразу бросалась в глаза. И платок этот и одеколон были подарками Норы; мне не хотелось носить его ни в надушенном, ни в ненадушенном виде, но она настаивала. Я сунул платок в карман брюк.