Древо Жизора - Стампас Октавиан

— Слава Святому Бернару! — восклицал папа, радуясь тому, что канонизация клервоского праведника оказала такое благотворное воздействие на ход истории.

Через год после поражения при Леньяно, Фридрих осознал всю тщетность дальнейшей борьбы за сохранение целостности империи, появившись в Венецию, заключил мир с Ломбардией и поцеловал крест на туфле папы Александра. Так Венеция стала Каноссой Фридриха Барбароссы. Перемирие было заключено на шесть лет, и теперь полководческие таланты императора обратились на борьбу со строптивым Генрихом Львом.

Тем временем, на востоке все опаснее и опаснее становился Саладин. После смерти Нуреддина, он стал полновластным султаном огромного государства, простирающегося от западных границ Египта до северным окраин Сирии, а палестинские владения крестоносцев оказались со всех сторон окружены этим новым государственным образованием. Но тучи войны с ним пока еще только нависали над Палестиной, Саладин заканчивал уничтожать своих соперников-зенгидов, объединяя мусульман под своими знаменами, и покуда он повел за собой полки на Иерусалим, крестоносцы впервые всерьез пошли войной на грозных ассасинов. Воинская слава тамплиеров вновь засияла, когда все рыцари ордена, находящиеся на востоке, пришли в горы АнтиЛивана и осадили там замки ассасинов — Алейк, Кадмус и Массиат. Никакие вылазки не помогали ассасинам, и миф об их непобедимой силе, ловкости и коварстве стал потихоньку развеиваться. Тамплиеры ничуть не уступали им в единоборстве, и даже чаще выходили победителями в схватках. Триумф был полный — великий магистр Франсуа Отон де Сент-Аман потребовал от шах-аль-джабаля Синана огромную дань — десять тысяч золотых динариев, в противном случае не соглашался ни на какие условия, обещая уничтожить гнезда ассасинов навсегда. Синан направил послов к королю Иерусалима с письмом, в котором клялся принять христианство, если Амальрик освободит его от огромной дани и даст приказ тамплиерам снять осаду с замков, Амальрик, в ответ, направил своих послов с письмом, в котором он оговаривал еще одно условие — Синаш примет христианство и принесет омаж Иерусалимскому монарху. Тамплиерская застава перехватила послов Амальрика и, узнав о том, что король за их спиной согласился вести переговоры с Синаном, возмущенные, рыцари тотчас учинили над послами скорую расправу, не оставив в живых ни одного. Но и этого показалось мало.

— Кажется, Амальрик полагает, что тамплиеры — всего лишь легкий передовой отряд его армии, — сказал великий магистр. — Пора напомнить ему, кто мы такие.

Через несколько недель два десятка тамплиеров во главе с сенешалем Жаном де Жизором ворвались в королевский дворец, почти без препятствий дошли до покоев Амальрика и умертвили короля-предателя, вообразившего, что он в состоянии заменить одних союзников на других — тамплиеров и госпитальеров на ассасинов.

Узнав о смерти Амальрика, Синан вынужден был согласиться платить дань ордену Храма Соломонова и стал ввести долгие переговоры о союзе с султаном Саладином. Фальшиво принять христианство было бы для него гораздо легче, чем вернуть своих ассасинов в лоно Корана, но что поделаешь. Спустя два года после похода тамплиеров в горы АнтиЛивана, Саладин начал первые боевые действия против крестоносцев.

Тем временем, в Иерусалиме воцарилось полное и нераздельное господство тамплиеров. Их власть теперь никто не ограничивал, ибо они сами возвели на трон нового короля — Бодуэна IV, безвольного и неумного, да к тому же, как поговаривали, успевшего перед тем, как сесть на престол, заразиться проказой, особо люто свирепствовавшей тогда в Святом Граде. Франсуа Отон де Сент-Аман снискал славу настоящего героя-победителя, подобного Годфруа Буйонскому. Его любили, им восторгались, его славили и увенчивали лаврами, и все же, подспудно люди догадывались о том, что правая рука великого магистра имеет гораздо больше власти, чем он сам, а правой рукой Франсуа Отона был сенешаль Жан де Жизор, человек высокого роста, длинноносый и длинноволосый, некрасивый и неприятный, с тяжелым, пронизывающим взглядом черных, как угли, глаз. В отличие от де Сент-Амана, им не восторгались, его не любили, над ним смеялись, каждый шут имел у себя в загашнике накладную бороденку из клока шерсти черного козла, подобную той, что болталась на подбородке у сенешаля де Жизора: все знали о том, что сенешаль мужеложец и спит с прецептором Жаном де Фо, и по этому поводу сочинялось бесчисленное множество анекдотов; все также знали о том, что он спит не только с любовником, но и со своей воспитанницей, затюканной и бессловесной Мари, которая была похожа на Жана де Жизора, как родная дочь, и по этому поводу тоже не умолкали пересуды, но сколько бы ни потешались над сенешалем великого магистра, сколько бы ни перемывали ему косточки, сколько бы ни сочиняли анекдотов и сплетен, все испытывали перед ним необъяснимый, мистический страх. Все, чего бы ни захотел Жан де Жизор, непременно как-нибудь да исполнялось. И тем не менее, душа его не знала счастья, оставаясь такой же пустой и заспанной, как в тот миг, когда он появился на свет с выражением вопроса на лице: «Ах, зачем вы меня потревожили? Кто вам это позволил?» Он мечтал отомстить убийцам своего отца, и он сделал это. Имя Тортюнуара вычеркивалось из всех списков и приказано было считать, что такого великого магистра ордена не было вовсе. Память о Бертране де Бланшфоре получила в этом смысле пощаду, во лишь постольку, поскольку Жан своей рукой задушил его. К тому же, с Бертраном было связано много хорошего в жизни Жана, и он решил не вычеркивать его напрочь из истории.

Он мечтал, чтобы все узнали, каково иметь дело с Жаном де Жизором, и эта его мечта сбылась. Каждый знал теперь о могущественном сенешале, о его чудовищной власти. Каждый знал, о том, что это он совершил убийство Томаса Беккета и он убил короля Амальрика, но мало того — об этом еще, вдобавок и не принято было говорить во всеуслышанье. Кто убил Беккета? Какие-то рыцари по приказу короля Генри. Кто убил Амальрика? А разве его убили? Да нет же, он сам умер с перепугу, когда тамплиеры явились к нему во дворец с грозным ультиматумом, касающимся его переговоров с шах-аль-джабалем Синаном. Все знали, и все боялись. Боялись не кинжала в затылок и не яда в стакан — боялись страшного взгляда черных глаз сенешаля де Жизора.

Он мечтал быть Жаном и Жанной одновременно и он почти достиг этого. Отдаваясь Жану де Фо, он превращался в Жанну и шептал слова любви любовнику, которого звали Жан. Вновь превращаясь в мужчину, в Жана, он предавался любви с собственной дочерью, которая была как две капли воды похожа на него, и ее он называл Жанной. Он видел, что изломал эту девочку, как ломают веселую дорогую игрушку, что она со дня прокалывания сикомор все больше и больше становилась как бы не в себе, сделалась тихопомешанной. На губах ее всегда можно было увидеть блаженную улыбку, в глазах — туман, на щеках — нездоровый румянец, в движениях — то порывистость, то чрезмерная заторможенность. Но сердце Жана де Жизора не сжималось от боли при виде этого изувеченного деревца, равно как и счастья, радости или даже животного удовлетворения он не в состоянии был испытать. В нем постоянно, жили лишь три сильных чувства — пустота, зависть и скука. Чего бы он ни достигал в своей жизни, всегда на глаза ему попадался какой-нибудь человек, о котором он мог с завистью подумать: «Почему он? Почему не я?» Его дико раздражало, что всюду наперебой расхваливали таланты, смелость и благочестие великого магистра де Сент-Амана. «Почему он так счастлив? — думал Жан. — Почему не я? Ведь я — самый главный человек, а не он. Разве добился бы он всех своих лавров, если бы я не подстроил эту интригу с послами, если бы я не убил своей рукою это посмешище, Амальрика?» Но не только слава великого магистра раздражала его. Он завидовал и Саладину, о благородстве и доблести которого слагались легенды. Саладин покорял сердца не только своей грозной натурой, но и блеском поведения. В любой ситуации он мог сказать или сделать что-нибудь удивительное, изящное, красивое. Еще не одержав ни одной грандиозной победы он уже затмил славу и Нуреддина, и Ширкуха, и отца своего, Аюба, и самого Эмад-Эддина Зенги. «Почему он, а не я? — думал Жан де Жизор. — Почему об этом кривляке и наглеце говорят все вокруг?» Хотя сам же любил повторять своим ученикам, что истинная власть находится в руках у тех; о ком не так много говорят, но о ком знают. Так чего же хотел он, власти или славы? И того, и другого. Но зная, что эти вещи несовместны, что обладая славой, не имеешь власти он чувствовал себя несчастнейшим человеком на земле.