Человек рождается дважды. Книга 1 - Виктор Вяткин

— Ты видел у зама главного инженера железный Ящик? Помнишь, в углу? Подойдёт?

— Но ведь это же сейф? Кто позволит? Он ведь там нужен.

— Какой сейф, просто сварной Ящик. Мы его заберём, это точно. Сначала попросим по-хорошему, а не даст — возьмём, и всё. Есть же святая ложь, так почему бы и не быть святому грабежу, если это в интересах государства. Там, кроме двух захудалых папок, ничего нет, — заявил Колосов.

— Ну это ты уже хватил, — растерянно заёрзал Белоглазов, но мысль Юрки ему понравилась. — Попробую переговорить, но едва ли.

— Ни в коем случае, только я. Ты можешь всё испортить своей деликатностью. Тут нужна, знаешь, решительность.

Прибежал запыхавшийся Михаил.

— Опять мой валенок? Ну сколько можно? Опаздываю на работу! А ну, снимай! — И он поднял такой гвалт, что Юрка вступился за Белоглазова.

— Ты чего орёшь? Тоже мне валенки, да у Тольки мысли.

Миша стащил с Анатолия валенок и выбежал.

— Вот видел, а Ещё приятель! — улыбнулся Белоглазов.

Вернулся Гермоген, и Анатолий ушёл. Юрий снял с печки чайник и поставил на стол. Старик был чем-то расстроен. Юрий заметил, как он украдкой переложил свой кусок сахару в его кружку.

— Бараке места много есть, а тепла много нету, — проговорил он беспокойно, разглядывая толстый слой льда на стекле.

— Одному плохо будет в юрте, догор.

Гермоген сочувственно кивнул головой и молча сел за стол.

— Придётся привыкать, друг, что же делать? — продолжал успокаивать Колосов.

На дороге проскрипели сани. Гермоген вздрогнул п прислушался.

— Может, Сеймчан старику сопсем ходи не надо? — В глазах печаль. — Плохо, когда старый голова. Думай правильно, пожалуй, нету. Старый люди и молодой дружба есть. Иди барак, Юлка. Там люди и дружба молодой будет. Скучно станет, твоё место тут всегда есть, — показал он рукой на койку Колосова и замолчал.

В углу дверей, на стыках досок и косяках, белели ледяные наросты, покрывшиеся за ночь снегом. В плохо прикрытую дверь вползал холод. Стол, железная печь у дверей и чайник побелели от инея. Даже накатник потолка покрылся паутинкой ледяных кристалликов. Холодно. В маленькое окно барака пробивался тусклый рассвет.

Под грудой из одеял, шуб и тулупа первым от двери спал Могилевский. Рядом с ним в спальном мешке — Белоглазов. За ним устроился Юрий, а у самой стенки похрапывал Самсонов.

Было воскресенье, и никто не торопился вставать. Против стола на стене висел график дежурств, о котором, как правило, именно дежурный забывал. Начинался спор, и, когда уже не было надежды отбиться, дежурный вскакивал и первым делом ставил крестик в свой квадрат, а после начинал заниматься своими обязанностями.

Валерка спал в самом тёплом углу и, когда с вечера становилось жарко, открывал дверь, а чтобы не вставать, он приспособил для этого складное удилище.

В это воскресенье дежурил Самсонов, и все терпеливо ждали. Заставить его подняться — непростое дело.

В посёлке скрипели шаги, доносились голоса людей. Лежать становилось мучительно. Наконец груда одежды над Могилевским дрогнула, и прозвучал его глухой голос.

— Валерка, ты спишь?

— Ага! А разве незаметно?

— Предположим, что спишь, хотя другой бы спорил. Но тебе, наверное, известно, кто сегодня дежурит? — спокойно начал Мишка.

— Как кто? Ты! — с уверенностью ответил Самсонов,

— А не ты, ископаемое?

— Брат Мишульчик! У тебя склероз. Я дежурил позавчера!

— Ты — бессовестная поросятина.

— Друг мой, стыдись. Это крайности. Уже триста лет как один умный человек установил, что ничто не ценится так дорого и не стоит так дёшево, как вежливость.

— Нет, ты не свинтус, ты — ирония природы. Ты даже не ошибка, а непростительный грех. Ты, ты… — у Могилевского что-то забулькало в горле.

Но Валерка уже маневрирует. Колосов с удовольствием слушает, как остриё Мишкиного злословия тупится о гранит Валеркиной невозмутимости.

— Брат Мишуля, а какое сегодня число? Тринадцатое?

— Не тринадцатое, а четырнадцатое, кашалот! — У Мишки появляется какая-то надежда.

— Ну вот видишь, брат Мишель, шумишь, а напрасно. Моё дежурство двенадцатого. Вот у меня тут выписка.

— Четырнадцатого, медведь!

— Двенадцатого, брат Мика! — Валерка использует весь лексикон ласкательных имён и тянет время.

— Налим! Тюлень неповоротливый! Ты, ты… — вновь заводится Мишка, но Самсонов уже искусно отступает.

— Неужели четырнадцатого? Неужели неправильно списал? А ну, покажи график. Чего ради я буду нарушать порядок. Если четырнадцатого, пожалуйста!

Но график висит на противоположной стене, и, чтобы его снять, нужно вылезать из постели.

Могилевский мог бы клюнуть по своей горячности и простоте, но он уже попадался на такую наживу не раз и теперь не встаёт, тогда Самсонов пускается на последнее средство.

— Брат Михаил, где твоя правда? Где эта человечность, которой ты всегда хвалишься? А моя правда, вот она! Вот мой свидетель. Посмотри на руку, я ободрал её позавчера, когда колол дрова и растапливал печь! — Он высунул руку, обвязанную бинтом, и начал трясти ею над головой. — Посмотри, чуть-чуть сожму, и выступит кровь. Ты этого хочешь? К тому же ты завтра вместе с Анатолием уезжаешь в Оротукан и весь дом бросаешь на меня.

Миша боится крови, и у него доброе сердце. Валерка на это и бьёт.

Могилевский не выдержал и вскочил. В Самсонова полетели валенки, шапки, рукавицы — всё, что попадало под руку, но он как ни в чём не бывало ласково попросил:

— Мишенька, ну теперь, кажется, в расчёте. Брось пару кусочков сахарку, чего-то ты меня растревожил. Но не мимо… — Он не договорил и прислушался. — Справа шаги! К нам! — торжественно сообщил он,

Мишка сразу же пырнул в постель.

— К нам! Сейчас уговорим затопить. Только тихо, вроде спим, — прошептал он, закрываясь с головой.

— Да это же Краевский, — тревожно завозился Белоглазов и начал нащупывать под головой очки.

— Может, и пронесёт? — с надеждой простонал Валерка.

Но распахнулась дверь, и вошёл Игорь.

— Бесполезно, не разожгу, а ну вылезайте! — Он схватил первого Мишку и стащил на пол вместе с одеждой. Колосов и Толька поднялись сами, оставался лежать только Самсонов. Учитывая, что Валерка теперь ни за что не встанет, Краевский сначала бросил на пол шубы Мишки, а потом уже сволок на них и Самсонова.

Могилевский растопил печь, Белоглазов и Колосов нарубили мяса и поставили варить. Самсонов, закутавшись в тулуп, продолжал лежать на полу. В бараке стало тепло, белый иней сбежал, оставив вместо себя капли. Игорь снова подошёл к Самсонову.

— Валерка, вставай! Прогадаешь, — сказал он строго.

Самсонов знал, что Игорь никогда не говорит напрасно, но на всякий случай трогательно простонал:

— Брат Игорёк, что-то знобит. Никак, заболел. Будь хотя ты человеком.

— Тогда применим крайние меры! — И Краевский полез за водой.

Тут вступились все.

— Ну нет. Ты принеси сначала воду. — Парни подхватили Самсонова, как бревно, и насильно одели.

— А ну показывай, что с рукой? — Михаил развязал бинт, — Смотрите, ребята, здоровенная рана. Где этот балбес умудряется уродовать руки. Надо же так? — уже сочувственно говорил он, рассматривая порез.

У Самсонова был какой-то особенный талант рвать одежду, наступать на гвозди, обжигать о печку не только руки, но и лицо, в общем, вечно ходить с какими-нибудь травмами.

На печке закипело мясо. Михаил долил воду и выбежал за снегом на улицу, но сразу же вернулся.

— Что это за железная гробина валяется у барака? — спросил он у Юрия.

Анатолий опрометью бросился в дверь. Он долго грохотал дверкой, что-то измерял и вошёл, улыбаясь во всё лицо.

— Юрка, раздобыл? Ну, ты гений. Кто бы мог подумать? Да как же ты его приволок? — говорил он восторженно, захлёбываясь от радостного смеха.

Колосов хитро потянул носом и захохотал:

— Вчера вечером старик был благодушно настроен, ну, я к нему и подкатил, — он сдерживал смех. — Щит, говорю, деревянный, а вдруг замыкание. Листовое железо нужно позарез. Уступите, весной получим железо, сделаем лучше. В общем, принялся заливать, но не врал, честное комсомольское, а только нёс всякую чепуху, так, чтобы нельзя было понять что к чему, — Он посмотрел на Ящик и пошутил: «Тяжёлый, пожалуй, не унести». Да вы что, говорю? В один миг. Вижу, не поверил. Я на руки перчатки, захватил Ящик за края и прямо с бумагами. Он, бедняга, даже вскочил: «Вы что, серьёзно?» Отдал. После этого мог я его бросить? Пришлось тащить, еле управился. — Колосов говорил весело, пощипывая себя за ус, пробившийся на губе.

— Мясо готово! — торжественно объявил Мишка и поставил ведро на стол, — Прошу не хватать, по честному! — забеспокоился он, подвигая чайник. За хозяйственными хлопотами он не раз оставался без мяса.