Друзья встречаются - Илья Бражнин

Но и это не спасло от сырости. Ночью сверху стало капать.

- Дождь, верно, идет на воле, - проворчал Власов и натянул пальто на голову.

Теперь капли падали на голые ноги, и это было ещё хуже.

Под утро в карцере стало так холодно, что все четверо застучали зубами.

В конце концов они не выдержали и, свирепо ругаясь, поднялись на ноги. Стукля остался лежать прикрытый ладухинским пальто.

Топчась по команде Ладухина на месте, Никишин поймал себя на том, что он засыпает и снова просыпается. Тогда он прислонился к столбу, подпиравшему дощатый потолок, и задремал. Сквозь дремоту он слышал, как падали редкие капли.

Так прошла первая ночь. Сквозь двери карцера начал пробиваться глухой шум. Каторга проснулась. Прошагали, расходясь на работу, партии картожан. Где-то запела, как комар, пила. Никишин жадно прислушивался. Его неудержимо потянуло наружу. Всё дурное и мучительное, что было за стенами карцера, вдруг забылось. Страшная каторга, песчаные береговые низины Мудьюга казались теперь вольным краем, полным света, движения, ветра, голосов. И, словно подслушав Никишина, кто-то снаружи застучал запорами. Дверь открылась. За нею было моросливое, серое утро. Никишину оно показалось ослепительно ярким и сияющим. Свет полоснул по глазам. Никишин зажмурился и жадно глотнул открытым ртом свежий воздух.

Так стоял он с минуту, неподвижный, застывший, успокоенный, а когда открыл глаза, то снова всё было темно.

- Что это? - испуганно произнес Никишин.

Ладухин ответил:

- Галеты принесли и воду. Кружка есть у тебя?

Кружки у Никишина не было. Его привели сюда не из барака, и он не мог захватить её с собой.

- Ладно, - успокоил Власов, - из моей напьемся. Бери галеты.

Он коснулся плеча Никишина. Никишин нащупал руку товарища и взял галеты. Их было всего две, а не три или четыре, как в бараке. Не было и жидкого супа на обед. Ничего, кроме двух галет и кружки воды на весь день.

- Ты сразу не ешь, - сказал Ладухин, - одну отложи на вечер.

Он послушался совета и съел только половину пайка. Но одной галеты после суточной голодовки было достаточно только на то, чтобы сильней почувствовать голод. Он потянулся за оставшейся галетой и, стараясь не жевать громко, съел её.

- Ты что? Все прибрал? - спросил Ладухин сурово.

- Да, - виновато ответил Никишин.

- Вот что, - глухо заговорил Ладухин. - Ты заруби себе одно: если хочешь отсюда живым уйти, держись в струнку. Галеты на весь день раскладывай, жуй больше. Лишка не лежи и нервами не играй. Иначе, брат, конец. Понял?

Никишин понял. В этой промозглой тьме нужна тройная живучесть, тройное упорство, только воля может вывести отсюда живым.

- Всё одно паразиты биты будут, - сказал ночью Власов. - Дай срок.

- Спи, - проворчал Ладухин, как всегда озабоченный практическими соображениями. - Поздно уже. Ночные караулы развели:

- Ладно, - согласился Власов. - Попробуем.

Он, как и все остальные, молчаливо признавал за Ладухиным права хозяина и распорядителя этого маленького темного мира. Ладухин раздавал галеты, делил воду, кормил Адвоката, следил за тем, чтобы товарищи время от времени разминали ноги. Он мог безошибочно найти в темноте любую вещь, всегда, по каким-то ему одному известным приметам, знал который час.

Вещи были ему послушны. На каторге он всегда что-то организовывал; вокруг него всегда роились люди. Он знал, кто из конвойных строг и кто покладист, знал подноготную всех каторжан. У Никишина он быстро выведал план его побега, но в подробные разговоры по этому поводу не вступал.

На четвертую ночь случилась беда. Они спали, тесно прижавшись друг к другу. Воздух был тяжел и смраден. Среди ночи их разбудил шум. Они вскочили сонные, перепуганные. Рядом с ними кто-то кричал.

- Кто тут, кто? - забормотал Никишин торопливо и испуганно.

- Стукля! - крикнул ему на ухо Ладухин. - Стукля зашелся!

Стукля бился о двери, ляскал зубами и кричал в исступлении:

- Откройте! Откройте! Я скажу, скажу, кто подговаривал меня бежать! Всё скажу! Отправьте меня домой. Откройте! Миленькие, откройте!…

Стукля истерически рыдал, грозил, умолял, взывал о помощи. Но никто не отзывался на его вопли, никто не слышал их. Каторга спала.

Товарищи пытались успокоить Стуклю, оттащить от двери. Он продолжал кричать, отбивался, разорвал Никишину рубаху, расцарапал Власову лицо; потом сразу смолк. Его положили на сваленную посредине карцера одежду. Всю остальную ночь и следующий день он пролежал без движения. Ладухин насильно вливал ему в рот воду, пытался кормить галетами. Стукля глотал воду и тихо мычал, потом и мычать перестал, только громко ляскал зубами и дрожал всем телом.

На следующую ночь Никишин лег с ним рядом, стараясь согреть его своим телом. Он плотно прижимал его к себе и не отпускал до тех пор, пока Стукля не перестал дрожать и не обнял Никишина.

Так они и заснули, обнявшись. Так и проснулся Никишин утром и сразу почувствовал что-то необычное в положении тела своего товарища. Рука Стукли, закинутая на шею Никишина, была скрючена, тяжела, холодна…

Спустя час охранник принес галеты и воду, и Ладухин заявил, что один из заключенных умер. Охранник ничего не сказал. Они ждали, когда придут, чтобы убрать труп. Но час проходил за часом, и никто не шел. Они принялись колотить ногами в дверь.

Работавший поблизости каторжанин подошел снаружи к двери и спросил, в чём дело. Ему объяснили. Каторжанин отошел и, вскоре вернувшись, крикнул через дверь, что он сообщил надзору о смерти Стукли. Но прошло ещё много часов, прежде чем явились наконец двое конвойных и, взяв труп за ноги, вытащили его волоком из карцера.

Теперь их осталось четверо. Через два дня кончился пятнадцатидневный срок Ладухина. Он ушел, оставив товарищам свое пальто.

В яме осталось трое.

Через день слег Власов. У него открылась странная болезнь. Когда он нажимал на щеку, из глаза текла какая-то жидкость. Его нестерпимо мучили ревматические боли в суставах. Через три дня он перестал двигаться. Никишин потребовал у охранника, приносившего воду, чтобы он вызвал врача. Охранник - молодой, бледный солдат - привел фельдфебеля.

Фельдфебель поглядел на больного и, покачав головой, ушел. Спустя час бледный солдат снова заявился в карцер и сообщил:

- В лазарет приказано вести!

Долго тащились они до стоящего неподалеку лазаретного барака. Власов был грузен, а Никишин и сам едва держался на ногах. Солдат тоже был слабосилен, но старался помочь как мог. Всю дорогу он жалостно вздыхал, безусое лицо его страдальчески морщилось. Видя, что начальства поблизости нет, он дважды разрешал передохнуть Никишину.

Никишин садился на землю, обнимал Власова и, блаженно улыбаясь, подставлял лицо холодному морскому ветру.

Солдат садился в двух шагах от них и, отвернувшись, отирал глаза ладонью. Заметив вдалеке фельдфебеля или ещё кого-нибудь из начальства, он испуганно вскакивал. Никишин поднимался вслед за ним. Они подхватывали Власова под руки и, спотыкаясь, брели дальше. Измученные, они дотащились наконец до лазарета. Расставаясь, Никишин и Власов поцеловались.

Солдат виновато вздохнул.

- Пошли, брат, - сказал он Никишину. - Тебе обратно надо.

Никишин побрел назад. Он старался растянуть обратный путь, идти медленней. Вот земляной скат крыши карцера, колючая проволока, темный прямоугольник низкой двери… Солдат, торопливо сунув Никишину в руки пачку сигарет и коробок спичек, открыл дверь… В нос ударил удушливый запах нечистот и сырости. Никишин невольно попятился.

- Ну, что же ты, - растерянно затоптался солдат.

Никишин поглядел на солдата, и ему стало жаль его.

- Ладно, - сказал он, выпрямляясь. - Иду, - и решительно вошел в карцер.

Теперь их осталось двое. Адвокат сидел в углу и монотонной скороговоркой бормотал латинские стихи. На третий день он умер. Его вытащили за ноги, как Стуклю.

Никишин остался один.

Теперь он должен был собрать все силы, чтобы не последовать за Адвокатом. Началась длительная борьба с самим собой.

Он пел песни, - все песни, какие знал. Оказалось, что он знал очень мало песен. Тогда он стал петь все песни снова. Это походило на стихи Адвоката. Нет, этого не надо. Он встал, потянулся и заставил себя улыбнуться.