Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ого-го! — не вытерпел возбуждённый рассказом Николая Фёдоровича Терёша и, сверкая глазами, упрекнул его: — А что же Керенского-то не успели вы ухлопать?..
— Ухлопали бы, если бы не сволочи-американцы. Те на своём автомобиле, под неприкосновенным посольским флагом, почём зря, вывезли его из нашего окружения. Ну, да чорт с ним и с американцами! Не ахти какая шкура. Досадно, конечно, мы бы его, почём зря, прикончили. Увернулся… — Серёгичев передохнул и, пользуясь вниманием собравшихся, голосом душевным, пониженным до шопота, сказал не без гордости: — Два раза самого Владимира Ильича посчастливилось слышать. Скажет слово и — навечно.
В избе у Алексея Турки все притихли. Даже веретено в руках Анюты, Туркиной жёнки, перестало жужжать. Хозяйка, слушая, застыла за прялкой.
— И вот, значит, собралась нас много-много рабочих и солдат на заседание Петроградского Совета. Появился Ленин. Честь по чести встретили его, шумно хлопали. Стали слушать. А он, такой невысокий ростом, пониже меня будет, но подвижной и сильно бойкий на слово. Говорит мудро, а понимает его каждый, что к чему. Надо, говорит, всему народу учиться управлять государством. Всё народное добро держать на учёте. Социализм — это учёт. Рабочие — хозяева на производстве — пусть дадут крестьянам ткань и железо, а крестьяне дадут хлеб. Насчёт мужика Владимир Ильич тогда так сказал: «трудовому крестьянину надо помочь, среднего не обидеть, богатого принудить…». Только так и не иначе! — решительно добавил Серёгичев.
— Вот, вот, правильно! — вставил Алексей Турка. — Именно так и надо. Пусть мужик почувствует сердцем свою власть, и тогда власть рабочих и крестьян будет навеки нерушимая…
Николай Серёгичев долгонько в тот раз засиделся у Турки. О многом было переговорено, со всех сторон взвешено, много табаку выкурено за разговором. Николай Фёдорович, будучи в роли добровольного атитатора-беседчика, понимал чутьём своим, что он и такие же, как он, фронтовики, посланцы большевистской партии, делают в деревнях большое и нужное дело, утверждая на местах советскую власть, проводя в жизнь её первые декреты. Понимая это, он так же, как и Алексей Турка, смутно представлял себе, как будет выглядеть в жизни, на деле социализм — цель, поставленная ленинской большевистской партией. Но будет это что-то прекрасное, без тунеядцев-буржуев; исчезнут бедность, нищета и бесправие… Не лёгок и не близок путь к этой великой цели. Не мало преград предвидится на пути, их не обойти, не объехать. Их надо преодолеть огромной, стомиллионной силой, объединённой на борьбу Лениным, Сталиным, большевиками…
После обстоятельной беседы Серёгичева с попихинским населением многое стало понятным и подростку Терёше Чеботарёву. Он вспомнил первомайский митинг, что происходил у сплавщиков на запани, и яснее представил себе суть требований рабочих ораторов, выступавших за полгода до Октябрьской революции.
Идя с беседы от Турки, Терёша думал: «Какой счастливый этот Серёгичев! Он из Зимнего дворца юнкеров вышибал. Он самого Ленина видел и, речь его слышал; да он, что ему прикажет советская власть, то и сделает. Рука не дрогнет…».
Многих в окрестных деревнях всколыхнул Николай Фёдорович своими бодрящими беседами. — «Кто был ничем, тот станет всем!» — эти слова в его выступлениях всюду звучали как основной лозунг, и бедняки объединялись, твёрже становились на свои ноги, уверенней раздавались их бедняцкие голоса на сходках.
Но скоро Серёгичеву снова пришлось покинуть свою деревеньку Кокоурево, свой дом родной и жену с кучей ребятишек. Половина только что созванной в селе партийной ячейки записалась добровольцами на фронт. Закинув винтовку за спину, уходил на фронт гражданской войны и Серёгичев. И там он был честен, смел и в массе незаметен, как тысячи тысяч других бойцов, боровшихся за свою родную власть, за молодую Советскую республику…
Новые, незнакомые, но страшные для кулаков и торговцев слова, пущенные в разговорный обиход приезжими фронтовиками, — реквизиция, контрибуция, конфискация, — заставили всполошиться богатеев. Они стили прятать от исполнительных комитетов излишки хлеба, повозки, сбрую, обувь, лишнюю одежду, как бы это «добро» не досталось на снабжение большевистской Красной гвардии. «Керенки» с двуглавым ощипанным орлом быстро обесценились. Николаевские нарядные кредитные билеты прятали богачи, со слабой надеждой, на всякий случай.
— Авось, советская власть просуществует всего три месяца… — говорили мироеды.
Проходили три месяца, а советская, власть крепла, скручивала внутренних врагов и стойко отбивалась от внешних.
В это сумрачное для кулаков время Михайла с кривой Клавдией и невесткой Фросей, тайком от Афони Додона и Терёши, в ночную пору прятали мешки хлеба в снежные сугробы. Кожи зарывали в хлев под навозные мерзляки.
— Как бы не сгнило… — опасалась Фрося, — да как бы не пронюхал кто-нибудь…
— Сгниёт, — не беда, лишь бы большевикам не досталось, — шептал трусливый и жадный Михайла.
Воз обуви по снежному первопутку отвёз Михайла в Вологду. Выгодно променял на золотые безделушки, кольца, цепочки, браслетки, а к чему они — и сам не знал. Зашёл в захудалый трактир, чайку попить со своим каравашком. (В трактире продавался только чай с сахарином). И услышал тогда Михайла за столом по соседству такой разговор:
— Царя Николашку, говорят, мимо Вологды в Сибирь на каторгу провезли…
— Туда ему и дорога. Пусть узнает, каково добрым людям там жилось. Да в кандалы бы его, паразита, заковать…
— Одного провезли, или с Сашкой?..
— С Сашкой и со воем выводком…
— А дочерей бы его отправить на лесозаготовки. Пусть бы поучились у наших девок, как работать надо…
— Где им!.. — Тут последовали не совсем приличные, но достойные царской фамилии слова, и разговор прекратился.
У Михайлы выступили, на глазах слёзы:
— Господи, господи, за что ты, за грехи наши людские, покарал августейшего государя? — и перекрестился, глядя в пустой угол, где вместо иконы виднелось невыцветшее пятно голубых обоев.
XXXI
…Поздний зимний вечер. При свете лучины сидят за верстаком все трое: Михайла, Додон и Терёша. Под окнами в холодной мгле отчаянно завывает вьюга. Ветер на разные голоса гудит в трубе. Кто-то неторопливо стучит в боковое окно. Михайла вздрагивает, отшатывается за простенок и, быстро вскочив с табуретки, обрадованный, говорит:
— Ей-богу, Еня приехал. По стуку слышу — он! Клавдя, вставай скорее!..
Пока Клавдя слезает с печи, Михайла с горящей лучиной идёт в сени и, спустившись по занесённой снегом лестнице, открывает ворота.
А через минуту он ведёт в избу сына. За ним в дублёном жёлтом тулупе вваливается заснежённый возница, в руках у него Енькин вещевой мешок.
— Вот, слава богу, и я домой выбрался!..
Енька с трудом переставляет ноги,
