Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

«Да, Сталин должен ненавидеть Троцкого… потому что Троцкий всеми своими речами, писаниями, действиями, даже просто своим существованием подвергает опасности его — Сталина — дело». /Свидетель Леон Фейхтвангер/

В коммуну душа потому влюблена, Что коммуна, по-моему, огромная высота, Что коммуна, по-моему, глубочайшая глубина.

Храни республику от людей до иголок,Без устали стой и без лени,Пока не исчезнут богатство и голод,Поставщики преступлений.И вы в Европе, где каждый из гражданСмердит покоем, жратвой, валютой!Не чище ль наш воздух, разреженный дваждыГрозою двух революций?Дать бы революции такие же названия,Как любимым в первый день дают!»/Свидетель Маяковский/

Денис — солнечный день…

После этой их прогулки, о которой, разумеется, прослышала вся редакция, ей стало неприятно там появляться. Её осуждали. Хуже всего было сознание, что они правы, она сама себя осуждала, и, наверное, так же негодовала бы, влюбись кто-то из их коллектива идеологических работников, призванных учить людей высоким нравственным принципам, — в «такого».

Она не смогла бы толком сформулировать, чем так уж плох Денис Градов. Он не был тунеядцем, скорее, рабоголиком, ему доверили постановку фильма, он не пил, не хулиганил, и то, что ему инкриминировали — грубость и высокомерие, «Роковую», манеру одеваться — так ведь попробуй деликатничать с такими, как Лёнечка, а «Роковая» сама Денису на шею вешается. Шмотки и иностранные сигареты — это ему родители из-за бугра присылают, отец Павлина какой-то там торговый представитель, работает всё время за границей и что там продаётся, то сыну и посылает. А с заграницы чего взять, там все стиляги. Там даже пролетариат в джинсах ходит и жвачку жуёт. Она сама видала в журнале фото каких-то лохматых психов с подписью: «Французский пролетариат протестует против войны в Алжире».

Денис — чужак, вот и всё.

Но в то время, как Яна Благоразумная рассуждала и осуждала себя, другая Яна, всё более неуправляемая и незнакомая, продолжала рядиться в Павлиньи перья. Так они и сосуществовали. Одна действовала, другая — осуждала. Пассивно, как бы со стороны, вместе с коллективом. Будто это и не она вовсе уже в который раз фланирует мимо дома Севы Маврушина, где идёт съёмка. Будто не ей давно пора быть у дружинника с хлебозавода, перевоспитавшего трёх хулиганов, вместо того, чтоб караулить Дениса. В полчетвёртого в кафе перерыв. Может, они решили не обедать? Нет, выходят.

Небрежно помахивая портфельчиком, Яна идёт по другой стороне улицы, давая Денису возможность первому её заметить.

— Жанна!

«Роковая» что-то ему бросает с кривой ухмылкой — видимо, насчёт «совершенно случайного» появления Яны в районе съёмки, и в Яне закипает дремучая первобытная ярость. Вцепиться бы сейчас в её жидкий «хвост», тряхнуть, чтоб штукатурка со щёк посыпалась, и высказать… Но слова ей подворачивались какие-то уж совсем ненормативные, да и злость прошла. Денис бежал к ней через улицу, а Роковая так смотрела ему вслед, что Яне даже стало её чуточку жаль.

Она любила по-настоящему. Она будет любить его всегда. Сходиться и расходиться с мужьями, заводить любовников, но любить только его, Дениса. Она будет потрясающе шить — снежная баба в её платье выглядела бы снегурочкой. Она могла бы прекрасно зарабатывать, но не захочет уходить из кино. Так и останется бессменной ассистенткой Дениса Градова на всех картинах.

Денис говорит, что вечером должен ехать в Москву — будут ночью звонить родители, а бабушка плохо слышит. И останется до понедельника — в воскресенье здесь всё равно везде выходной. А Яна говорит, что скорее всего, уедет в понедельник в командировку, вернётся через несколько дней, а там и съёмки кончатся, так что «простимся на всякий случай»…

Только бы выдержать. Роковая, будь она проклята, ждёт на той стороне.

Его глаза — эдакая прозрачно-светлая, невозмутимая гладь… Но что-то всё же в них замутилось, потревожилось, он не стал пожимать протянутую, как для наручников, руку Яны.

— Между прочим, мы можем вечером поехать вместе.

— Куда?

— В Москву. Электричкой в 18–10.

— Интересно, ты домой, а я?

— А ты ко мне…

Он опять говорит это так, что от неё самой зависит, принять его слова всерьёз или обратить всё в шутку. И опять медлит Яна. Тогда он берёт её руку, и у неё внутри всё обрывается, будто прыгнула в пустоту и летит, летит одна и на этот раз без парашюта, со всё увеличивающейся скоростью, формулу которой они недавно проходили в школе.

— В 18–10, - повторяет он. Она чувствует, что он тоже немного «ле-тит», и ей становится легче.

— Не успею, мне надо срочно на задание, уже давно ждут.

— Ну, как знаешь, — он отпускает её руку.

— Я действительно не успею.

— Можешь приехать позже — я встречу.

Они договариваются встретиться в десять, в метро. Денис идёт с Роковой обедать. Яна бежит на хлебозавод. И пока она разыскивает уже закончившего смену дружинника, пока ловит его с вениками и приятелями, теми самыми хулиганами, буквально в дверях бани и здесь же в раздевалке у буфета, не обращая внимание на грохот пивных кружек, берёт интервью, — пока в мозгу у неё уже чётко выстраивается план будущего материала, её не покидает ощущение, что та, другая Яна, которая должна находиться поздно вечером в московском метро у первого вагона поезда, следующего от центра, что та Яна не имеет к ней никакого отношения. И даже когда она врёт матери, что едет на день рождения к подруге по факультету — (Понимаешь, я совсем забыла, а тут она звонит в редакцию, мол, ждём тебя и всё такое, ладно, съезжу, заодно пальто поищу к весне…), когда торопливо собирается и, чмокнув в щёку мать, (Только смотри, чтоб рукава не короткие, чтоб до косточек…) спешит к станции, а там, поджидая запаздывающую электричку, выслушивает жалобы пенсионера Фетисова на соседку, складывающую навоз у самого фетисовского забора — («И заметьте, свиной, свиной, товарищ корреспондент, а у меня невестка — переводчица, чехов возит. Приедут к нам, неровен час, а у меня — навоз. И свиной, товарищ корреспондент, свиной!). Даже когда Яна пытается понять, с чего это вдруг чехи нагрянут к пенсионеру Фетисову, и почему им следует опасаться именно свиного навоза, и даже когда смыкаются двери электрички, когда грузная фигура Фетисова, ещё продолжающего ей что-то кричать, смешно пятится, быстрей, быстрей, вместе с платформой, билетной кассой, рощицей, где водились маслята, будкой стрелочника, когда Яна видит в оконном стекле вагона лишь своё отражение, летящее в ночь, она всё ещё не верит в реальность этой рехнувшейся Яны, которая встретится через полтора часа у первого вагона поезда метро с Денисом Градовым.

И такая же нереальность почудится ей в душноватом тепле вагона, в молча сидящих напротив друг друга незнакомых людях, произвольно объединённых вдруг желанием попасть в Москву этой вечерней электричкой. Вот они занимаются кто чем — четверо мужчин играют в дурака, на руках у женщины спит девчонка в розовом капоре. Парень с фиолетовым синяком, листающий «Огонёк», его подруга с остановившийся взглядом щёлкает семечки, шелуха непрерывно сползает с её губ в газетный кулечек, старуха, оберегающая, как наседка, свои многочисленные узлы… Яне кажется, все они незаметно следят за ней, все знают, куда и зачем она едет. Ей здесь тесно и душно, она проходит по грохочущим мотающимся вагонам в конец поезда, на неё смотрят испуганно — куда это она? Контролёры? Вот, наконец, почти пустой вагон, она садится, снимает ушанку. Подвыпивший мужичонка с деревянной лошадкой и незажжённой сигаретой во рту просит посмотреть за лошадкой, пока он покурит в тамбуре. Ускачет она, что ли? Яна видит во тьме за окном своё отражение, чуть вьющиеся волосы, перехваченные на затылке Люськиным пластмассовым колечком, осунувшееся одеревеневшее лицо, огромные испуганные глаза… Если бы можно было исчезнуть, раствориться во тьме за окном, самой стать отражением, миновать этот вечер, когда невозможно ехать в Москву и ещё невозможнее — не ехать, потому что Роковая тоже проведёт выходной в Москве. И тогда…

Она берёт себя в руки и начиняет сочинять историю о пассажирах, едущих в одном вагоне из пункта А в пункт Б — глядящих в окно, листающих журнал, щёлкающих семечки, но у некоторых, как и у неё — своё, сокровенное, тайная цель, ради которой они едут в пункт Б. Истории придумываются неожиданно легко, и про мужчину с синяком, и про этого, с деревянной лошадкой, и уже чувствует она знакомо-нетерпеливое электрическое дыхание джиннов, и увлекается, а вагон постепенно наполняется на остановках всё новыми людьми, электричка вовремя прибывает в пункт Б, и рушится устоявшийся душновато-тёплый мирок вагона, всё вдруг, казалось бы, прочно занявшее свои места, срывается, летит, бежит к выходу — люди, чемоданы, сумки, мешки, мгновенно пустеющий вагон какое-то мгновение напоминает тонущий корабль, в довершение всего гаснет свет. Яна успевает выскочить, и тут же сплетенный клубок уже других мешков, сумок и людей, едущих в обратном направлении, вкатывается в темный вагон.