Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мать твою так! — выругался Пинетт. — С какой стати я спущусь, если Деларю остается?
Он дополз до парапета и принялся беспорядочно стрелять.
— Пинетт! — крикнул Матье.
Пинетт не ответил. Над ним свистели пули.
— Брось, — сказал Клапо. — Это его отвлекает.
Пушка пальнула еще дважды. Они услышали над головой глухой удар, от потолка отвалился кусок штукатурки; Шассерьо вытащил часы.
— Двенадцать минут.
Матье и Шассерьо доползли до парапета. Матье сел на корточки рядом с Пинеттом, Шассерьо стоял справа от него, наклонившись вперед.
— Не так уж плохо: двенадцать минут продержались, — сказал Шассерьо. — Не так уж плохо.
Воздух засвистел, заревел, ударил Матье прямо в лицо: тяжелый и горячий, как каша. Матье сел на пол. Кровь ослепила его, руки были красны до запястий; он тер глаза, и кровь на руках смешивалась с кровью на лице. Но это была не его кровь: Шассерьо сидел без головы на южной части парапета; из его шеи, булькая, пузырилась кровь.
— Я не хочу! — закричал Пинетт. — Не хочу!
Он вскочил, подбежал к Шассерьо и ударил ему в грудь прикладом. Шассерьо зашатался и опрокинулся через парапет. Матье видел, как он падает, и не испытывал волнения: это было как бы начало его собственной смерти.
— Не жалей патронов, ребята! — крикнул Клапо.
Площадь вдруг заполнилась солдатами. Матье снова занял свой пост и стал стрелять. Дандье стрелял, стоя рядом с ним.
— Ну и мясорубка, — смеясь, сказал Дандье.
Вдруг он выпустил винтовку, и она упала на улицу, а он привалился к Матье, повторяя:
— Дружище! Дружище!
Матье оттолкнул его движением плеча, Дандье упал назад, и Матье продолжал стрелять. Он еще стрелял, когда на него рухнула крыша. Балка упала ему на голову, он выпустил винтовку из рук и упал. «Пятнадцать минут! — думал он в бешенстве. — Я отдал бы все, что угодно, чтобы продержаться пятнадцать минут!» Приклад винтовки торчал из груды развороченного дерева и обломков черепицы, он притянул его к себе: винтовка была липкая от крови, но заряженная.
— Пинетт! — крикнул Матье.
Никто не ответил. Обвал крыши загромождал всю северную часть настила, обломки и балки завалили люк; с зияющего потолка свисала железная перекладина; Матье был один.
— Мать-перемать! — громко сказал он. — Мы обязаны продержаться пятнадцать минут.
Он подошел к парапету и стоя начал стрелять. Это был подлинный реванш: каждый выстрел мстил за его прошлые ошибки. «Выстрел за Лолу, которую я не осмелился обокрасть, выстрел за Марсель, которую я посмел оставить, выстрел за Одетту, с которой я не решился переспать. А этот — за книги, которые я не дерзнул написать, этот — за путешествия, от которых я отказался, этот — за всех людей скопом, которых я почти ненавидел и старался понять». Он стрелял, заповеди разлетались на глазах, бах, возлюби ближнего, как самого себя, бах — в эту гадскую рожу, не убий, бах — в этого поганого типа напротив. Он стрелял в Человека, в Добродетель, во весь Мир: Свобода — это Ужас, пылало здание мэрии, пылала его голова; пули свистели, он был свободен, как воздух, земной шар взорвется, и я вместе с ним, он выстрелил, посмотрел на часы: четырнадцать минут тридцать секунд; ему не о чем было больше просить, кроме как о полуминутной отсрочке, как раз столько понадобится, чтобы выстрелить в этого импозантного и такого горделивого офицера, который бежит к церкви; он выстрелил в красавца-офицера, во всю Красоту Земли, в улицу, в цветы, в сады, во все, что он любил. Красота уродливо дернулась, и Матье выстрелил еще раз. Он выстрелил, он был чист, всемогущ, свободен. Пятнадцать минут.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ{16}
Ночь, звезды; красный огонь на севере, это горит деревушка. На востоке и западе длинные языки пламени, сухие и мигающие: это их орудия. Они везде, завтра они со мной разделаются. Он входит в уснувшую деревню, пересекает площадь, подходит к первому попавшемуся дому, стучит — нет ответа, давит на ручку — дверь открывается. Он входит, закрывает дверь; темнота. Спичка. Он в прихожей, из темноты смутно выступает зеркало, он видит в нем свое лицо: мне давно пора побриться. Спичка тухнет, но он успел различить лестницу слева. Он наугад приближается: лестница изгибаясь, ведет вниз. Брюне спускается, делает поворот, замечает смутный рассеянный свет; он делает еще один поворот: погреб. Оттуда пахнет вином и грибами. Бочки, куча соломы. Тучный крестьянин в ночной рубашке и брюках сидит на бочке рядом с полуодетой блондинкой, на руках у нее ребенок. Они смотрят на Брюне, открыв рты: они боятся, крестьянин вдруг говорит: «Моя жена больна». — «И что?» — спрашивает Брюне. — «Я не хотел, чтобы она провела ночь в лесу». — «Ты это мне говоришь? — удивляется Брюне. — Но мне плевать». Теперь он в погребе. Крестьянин недоверчиво смотрит на него: «А чего вы хотите?» — «Переночевать», — отвечает Брюне. Крестьянин, скривившись, продолжает на него смотреть. — «Вы офицер?» Брюне молчит. «Где ваши люди?» — подозрительно спрашивает крестьянин. «Погибли», — говорит Брюне. Он подходит к куче соломы, крестьянин недоумевает: «А немцы? Где они?» — «Везде». — «Я не хочу, чтобы они вас здесь нашли». Брюне снимает китель, складывает его, кладет на бочку. «Вы слышите?» — кричит крестьянин. — «Слышу», — отвечает Брюне. — «У меня жена и ребенок: я не хочу за вас расплачиваться». — «Не волнуйся», — говорит Брюне. Он садится, женщина ненавидяще глядит на него: «Есть французы, которые будут сражаться наверху, вы должны быть с ними». Брюне смотрит на нее, она натягивает ночную рубашку на грудь и кричит: «Уходите! Уходите! Вы проиграли войну, а теперь по вашей милости убьют нас». Брюне ее успокаивает: «Не волнуйтесь. Разбудите меня, когда немцы будут здесь». — «И что вы будете делать?» — «Пойду сдаваться». — «Стыдоба! — говорит женщина. — Ведь сколько тех, что погибли». Брюне зевает, потягивается и улыбается. Уже неделю он воюет без сна и почти без еды, двадцать раз он едва не погиб. Но теперь война проиграна, и есть работа, которую предстоит выполнить. Много работы. Он ложится на солому, зевает, засыпает. «Пошевеливайтесь, немцы здесь», — говорит хозяин. Брюне открывает глаза, он видит толстое красное лицо, слышит хлопки и взрывы. «Они здесь?» — «Да. — Он злится. — Я не могу оставить вас у себя». Женщина неподвижна. Она смотрит на Брюне свирепыми глазами, прижимая к себе уснувшего у нее на руках ребенка. «Сейчас уйду», — говорит Брюне. Он встает, зевает,
