Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

не пишу для газет, — объяснил я ей. — Мне это не по душе. Да, кроме того, есть вещи, о которых не пишут в газетах. Это было бы неуместно. Ну разве только в хорошем журнале, но таких теперь немного. Но можете быть абсолютно уверены, что без разрешения вашего сына ни одно его слово не будет опубликовано.

Удивительно, но это клятвенное обещание ее не удовлетворило, ибо она, выдержав короткую паузу, как бы невзначай спросила:

— Вы на самом деле пришли сюда из-за моего сына?

— Зачем еще я мог прийти? — вырвалось у меня.

— Нет, нет, простите, — сказала она и умолкла.

Ну не могла же эта пожилая женщина всерьез думать, что я явился сюда, чтобы что-то написать о ней? Но, собственно говоря, почему бы и нет? В сущности, это будет несправедливо — не упоминать о ней и вести речь только об ее сыне.

Но вот наконец он оделся и вышел в гостиную. Улыбнувшись, он шагнул ко мне и протянул руку.

— Как любезно с вашей стороны, что вы пришли. Я уже упрекал себя в том, что было не вполне прилично просить вас о встрече. Это могло бы помешать работе, которой вы сейчас заняты. Но повторю еще раз: я вам очень благодарен.

Какая гладкая, словно отрепетированная перед зеркалом уверенность, подумалось мне, но, следуя укоренившейся привычке, я принялся уверять его в том, что, напротив, это он оказал мне честь. Возможно, я был несправедлив к нему, не поверив в искренность его вежливости. Но что делать, привычка не доверять ему стала у нас второй натурой.

Его мать вышла из комнаты и отправилась на кухню.

— Но, однако, раздевайтесь, — настоятельно предложил он мне. — Моя мать не предложила вам снять плащ? Как это похоже на нее. Поверьте, она не имела в виду ничего дурного. У этой пожилой дамы есть сердце.

Это я, пожалуй, понимал лучше, чем он сам, и мне было неприятно слышать, как он говорит о своей матери.

— Бросьте плащ вон туда, на стул, — продолжил он и хлопотливо наклонился в мою сторону. Да, да, мне даже показалось, что он хотел помочь мне снять плащ, но он опоздал — или я немного поторопился.

— Ну хорошо, а теперь садитесь.

Сам он сел на диван, закинул ногу на ногу и посмотрел на меня с дружелюбной задумчивостью, словно недоумевая, что бы еще сделать ради моего благополучия. Неужели это тот же человек, который всего несколько минут назад, лежа в постели, рычал: «Все это мне осточертело»?

— Для того чтобы не тратить понапрасну ваше драгоценное время, — этот тип что, издевается надо мной, подумалось мне, — любезно позвольте мне без дальнейших обиняков перейти к цели вашего приглашения. О том, как я здесь живу, — при этом он небрежным жестом обвел комнату, — вы, как, несомненно, весьма проницательный наблюдатель, уже успели составить отчетливое впечатление. Но для такой жизни у меня есть достаточно веские основания. Впрочем, эти основания вполне соответствуют духу и течениям времени. Перед вами мне нет никакой нужды скрывать, что я вполне мог бы позволить себе куда лучшие жилищные условия. Но условия ныне таковы, что мне, руководителю крупного предприятия, было бы неприлично, просто повинуясь привычке, слишком возноситься над средним уровнем. Впрочем, прошу вас, не колеблясь, говорить мне, если я вдруг выскажу какое-либо неверное суждение. Я с радостью приму любой полезный урок от талантливого литератора. Да, так вот, что касается привычек, то я знаю, что прежде все было наоборот. Простой человек требовал от нашего брата того блеска и той роскоши, обладать каковыми он мог только в мечтах и сновидениях, и он чувствовал себя оскорбленным и даже мог впасть в отчаяние, если хозяин не вел себя как важный господин. Поверите ли вы мне, что это подчас бывает тягостно? Но, как я уже сказал, теперь все стало по-другому. Зависть и неудовлетворенность проснулись в людях на удивление быстро, и с этим приходится считаться. Теперь надо, чего бы это ни стоило, избегать впечатления, что пользуешься какими-либо привилегиями любого рода. Когда эти люди, которые думают о своих начальниках: «Он нормальный» или «Он очень простой», то есть когда они видят, что я веду такой же упорядоченный мелкобуржуазный образ жизни, как и они, то они сразу проникаются доверием и остаются удовлетворенными. И это — и здесь мы все едины — всегда самое главное. — А, вот и кофе, и это поистине прекрасно.

Мать поставила перед ним кофе на подносе. Кофейник был заботливо прикрыт колпаком из зеленой ткани. Вышитые на колпаке цветы поистерлись от времени.

— Почему ты не подала кофе нашему гостю? — укоризненно поинтересовался сын. — Я просто обязан проявить к вам вежливость, как к дорогому гостю.

Я заверил его, что позавтракал дома — хотя это была неправда, — и сказал, что не желаю создавать никаких хлопот. Все это я сказал только ради его матери.

— Ах, вот оно что, вы не хотите создавать хлопот, — со смехом произнес сын. — Но вам пришлось совершить довольно дальнюю прогулку, чтобы попасть ко мне.

Мать, не говоря ни слова, достала из буфета чашку и поставила ее передо мной. Наливая мне напиток, она не удержалась и сказала то, что я уже давно учуял:

— Это настоящий кофе. Моя дочь где-то его достает.

Надо думать, что я был просто обязан сказать нечто подобающее по поводу редкостного вкуса кофе.

— Она уже дома? — спросил сын.

— Нет, — ответила мать и повернулась ко мне, — У нее ночное дежурство.

Я кивнул, будто понял, о какой дочери шла речь.

— Мама, я как раз, — снова заговорил сын, — объяснял господину N наши привычки. Я кое-чем обязан ему. Он время от времени писал обо мне, и всегда в весьма уважительном тоне. Вы пишете ночами, не так ли? Да, да, это заметно. Тебе стоит это почитать, мама. Это чтение доставит тебе удовольствие. Не подумайте, что это критика. Я совершеннейший любитель в этой области и никогда не позволю себе публичных суждений и говорю это только для моей матери. Полагаю, ей понравится увидеть меня в той роли, в какой вы меня представили. Вы описываете меня как безымянное существо, окутанное черным плащом, развевающимся, как крылья.