Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

Мобильный его телефон в течение нашей трапезы несколько раз звонил нужный мне человек отвечал и говорил, не спеша закруглить разговор, словно по обычному телефону. Почти весь «Хеннесси» уговорил он один — я, опасаясь неблагоприятного взаимодействия коньяка с выпитой ранее водкой, лишь пригубил.

Наконец официант поставил перед нами набор зубочисток в хрустальном стаканчике, впереди у нас остался только кофе, и, жарко раскрасневшийся от выпитого коньяка, нужный мне человек, ковыряясь во рту зубочисткой, отвалился на спинку кресла:

— Вообще, Саша, вы не совсем верно понимаете функции РАО. Какие дела ведет РАО? Вот, скажем, фирма выпустила ваш диск, у вас договор, они должны заплатить, но не платят. Тогда РАО что? — правильно: РАО возлагает на себя обязанности по защите ваших интересов. Тягает ту фирму в суд, трясет их как грушу. А если кто-то на своем диске исполнил ваше произведение… или вот целый диск, как у вас, да?

— Да, — подтвердил груздь из корзины таким голосом, будто внутри его не раздирало от нетерпения услышать то, ради чего он оказался в этой корзине, и важнее всего были для него гастрономические переживания, дарованные ресторанной кухней.

— Это совсем другое дело, как у вас. Тут прежде всего необходимо доказать авторство. Иначе говоря, идти в суд. А потом, когда суд признает ваши права, уже и требовать возмещения убытков. Гонорар, компенсацию за моральный ущерб. РАО на данном этапе ни при чем. Как мы можем быть уверены, что это действительно ваша музыка?

Получалось, Вадик сказал мне все верно. Черт побери, и чтобы услышать подтверждение его словам, нужно было тащиться сюда и слушать его рассказы о деде-герое времен Отечественной?

— Хорошо, — тем не менее проговорил груздь, старательно демонстрируя, как он внутренне спокоен и важнее гастрономических переживаний для него ничего нет. — Но РАО может мне помочь с адвокатом?

— Безусловно, — согласился внук генерала-героя. — РАО помочь может. Он вытащил изо рта зубочистку с висевшим на ее острие увесистым шматком мяса, с восторгом осмотрел его, бросил зубочистку на тарелку и, взяв из хрустального стаканчика другую, погрузился в прежнее занятие. — Но только вам следует хорошенько подумать. Адвокату ведь нужно платить. И платить прилично. Стоит ли овчинка выделки? Едва ли, Саша, вы окупите свои затраты на адвоката. Даже так: только протратитесь.

— И что же мне? — спросил груздь. Наверное, на этот раз не слишком хорошо справившись с голосом и выдав свои чувства.

— Быть впредь осторожней, — сказал внук генерала-героя. — Все, что реально могу вам порекомендовать. А там смотрите.

— Прошу вас, — появился около стола официант, опуская перед нами каппучино, стоявший над чашкой рыжей каракулевой папахой.

Кофе мы выпили в молчании. Груздь все понял, у груздя больше не было вопросов. А нужный мне человек все сказал. Не мог сказать это там, у себя! Или ему нужна была компания для ресторана?

Зачем я нужен был ему в ресторане, выяснилось, когда нам принесли счет. Официант принес его в таком же громадном складне, что и меню, хотел было положить посередине стола, но, уже кладя, передумал и поместил поближе к моему сотрапезнику. Тот вел себя завсегдатаем, заказывал и распоряжался, кому и было предъявлять счет.

Официант ушел, оставив нас наедине с удовольствием знакомства со счетом, и внук генерала-героя, взяв складень, протянул увесистый вольюм мне.

— Думайте что угодно, дружище, — сказал он, — но платить придется вам. Я без денег.

Я посмотрел ему в глаза. Он спокойно выдержал мой взгляд, не отведя глаз. Они смотрели ясно, чисто и благостно. Последнее, наверно, являлось следствием трехсот граммов «Хеннесси».

Ну и что бы кто сделал на моем месте? Я заплатил. Я посчитал этот обед гонораром за полученную мной консультацию. А кроме того, внук генерала-героя наглядно продемонстрировал мне мои возможные траты, решись я на судебную тяжбу.

В тот день к вечеру я весь пошел красными пятнами. Они вылезли у меня на лице, груди, бедрах, руках, ногах — везде, не минув и соловья. Вся эта прелесть невыносимо чесалась, за неделю, что они меня украшали, заставив безвылазно сидеть дома, я едва не двинулся умом. Тина назвала это идиосинкразией на человечество.

Как бы там ни было, с той поры, стоит по мне прокатиться какому-нибудь катку, вместо того чтобы стать плоским, я немного спустя неизбежно покрываюсь этими красными пятнами, — и неделя жизни из жизни выброшена.

— На вот, познакомься, — бросила мне Тина изжеванно-мятую, откровенно побывавшую во многих руках газету, в которой по типу верстки я тотчас опознал «Московский комсомолец». — Увидела у одной на работе, отобрала.

Не понимаю, зачем она дала мне эту газету. Правильнее, по-моему, было бы не давать. Даже не сообщать о том, что там написано. Никакого знания все это мне уже не могло добавить.

Я взял газету и развернул, как указала Тина, на последней странице. Страница была отдана выпуску «Звуковой дорожки». В этой «дорожке» раз в неделю «Московский комсомолец» писал обычно о всяких музыкальных группах: кого-то хвалил, кого-то шкурил. Еще там часто встречались интервью. В выпуске «Звуковой дорожки», напечатанной в номере, что я держал в руках, интервью давал Бочаргин. По поводу выхода нового диска своей группы, по поводу своего выхода из подполья; главное же, в комментариях интервьюера давалась оценка собственно диску, и это была самая восторженная оценка. Не знаю, оплачивал Бочаргин это интервью или нет, но если даже и оплатил, автору интервью не было никакой надобности расхваливать диск в таких эпитетах.

— Юра, — спросил я без всяких вступлений, дозвонившись до Юры Садка, если я подаю в суд на Бочаргина, ты подтверждаешь в суде, что это моя музыка?

С того раза, как я позвонил ему с известием о Бочаргине, мы с ним больше не разговаривали. Не виделись, и ни я не звонил ему, ни он мне. То, что не звонил я, было неудивительно: что мне было звонить после его странной, вялой реакции на мое сообщение, но почему лег на дно, как подводная лодка, и никаких позывных, он?

— Сань, что ты такое говоришь, как ты можешь, — забормотал Юра. Ему явно стало неуютно от моего крика. — Конечно, твоя музыка, чья еще?

— Ты скажешь в суде, что это моя музыка, так?!

— Сань, ну это же само собой подразумевается, Сань! — отозвался Юра, уже с некоторым возмущением. И спросил: — Так ты что, решил подавать в суд?

— Может быть, — сказал я.

— Да-а, — протянул Юра. — Не завидую тебе…

— А что ты мне предлагаешь? — Я, не желая того, сорвался в крик. Может, мне пойти потолковать с Бочаром? Может, у него совесть проснется?

— Да нет, что с Бочаром толковать. Какой смысл, — опять впадая в бормочущую скороговорку, проговорил Юра. — Что с ним толковать…

— А почему нет? — вопросил я. — С Арнольдом тогда потолковал — три тысячи отступного!

— Хрен тебе что Бочар отколет, — сказал Юра.

Я не сомневался и сам, что Бочаргин не отколет ничего. Что тут можно было откалывать, когда речь шла о целом диске. Тут или отказываться от авторства, или нагло стоять на своем.

И когда вечером следующего дня ноги принесли меня к дому Бочаргина, я не отдавал себе ясного отчета, зачем оказался здесь. Теперь-то я знаю, что склонен к поступкам, логического объяснения которым нет и не может быть, иррациональным, другими словами. Но тогда я еще не знал за собой этого. Вероятней всего, решая для себя вопрос о суде, я недвусмысленно понимал, что суда мне не потянуть, и меня обуяло желание совершить свой собственный суд что-то вроде, прошу простить мне это сравнение, суда Линча.

Бочаргин был дома. Я позвонил не тем звонком, каким следовало звонить к нему, и вместо него мне открыла соседка — та самая, что в прошлое мое посещение Бочаргина выставила меня с кухни, когда я, любопытствуя, забрел туда. То, что я неправильно позвонил и открыла она, а не сам Бочаргин, позволило мне попасть к нему в комнату. Позвони я верным звонком и открой мне Бочаргин, сомнительно, чтобы он дал мне пройти дальше порога.

— Где ему быть, сидит водку жрет, — с выражением глубочайшей благости на лице (понимай все наоборот) сообщила соседка в ответ на мой вопрос, дома ли Бочаргин.

Я постучал в дверь бочаргинской комнаты и, не дожидаясь ответа изнутри, открыл ее. Картина, что предстала моим глазам, отразилась, должно быть, у меня на лице чудовищнейшим ошеломлением.

За тем же памятным мне журнальным столом величиной с небольшой аэродром сидели трое: сам Бочаргин в своей черной квадратной бороде, как в раме, ветеран подпольного рока человек-маска, лысоголовый Колёсник, а третьим в этой компании был Юра Садок.

Юра, увидев меня, похоже, получил удар в солнечное сплетение не меньшей силы, чем я. Он сидел, смотрел на меня, и в его позе была такая окаменелость — можно предположить, позвоночный столб ему во мгновение ока схватило известняковым корсетом. Но в тот миг я еще не подумал о том, о чем подумаю чуть позднее.