Буйный Терек. Книга 2 - Хаджи-Мурат Мугуев

С противоположного берега реки доносилась задушевная терская песня, созданная еще во времена Ивана Грозного, «одарившего» казачью вольницу «рекой буйным Тереком со уго-о-одьями да со при-то-ками».

— Старая, истинно казачья песня, — указывая на поющих терцев, сказал Федюшкин Небольсину.

…Уж и че-ем ты на-а-с, царь, пожа-а-алуешь,             ой, царь, пожалуешь,ой да за работу молодецку-у-ю-ю…             да все ка-а-за-а-чию… —

подтягивали бабы.

Ой, пожалую вас рекой-ой, Те-ре-ком,             ой, буйным Тереком…Ой, буй-ны-ым Те-е-реком             Со прито-ка-ми да со у-го-дьями… —

мягко выводили тенора.

— Видали, когда эта земля уже нашей была, — удовлетворенно сказал Федюшкин, — еще царь-батюшка Иоанн Четвертый Грозный ее нашим прадедам пожаловал.

— Чужую землю дарил, — иронически ухмыльнулся Стенбок. — Не дал вашим дедам воли на Яике и Волге, а вот здесь милость свою проявил.

— Чем и восстановил против казаков всех горцев, — коротко добавил Небольсин.

— Ой, нет, — оживленно возразил Федюшкин, — земли здесь богато было, никто ее не засевал, не пахал, не ухаживал… Стояла пустая без пользы. Чечены да орда ею не пользовались. А как пришли казаки, так те как собаки на сене… ну оттого война с ними и началася… Опять же Расее вширь надо было идти, а они тут, как бельмо на глазу. Обратно, значит, за оружию берись казак. А тут и московское войско на подмогу приспело.

— Не-ет, господа столичные, вы нашей казацкой жизни не знаете, как она да откудова складывается… А она с исстари, от веков идеть… Казак и службу цареву несеть, и границы берегеть, и сады садить, и пашаницу сееть, и русскую славу умножаеть. Вот чего значит казак! — поднимая голову и оглядывая офицеров, вмешался Желтухин.

— Одно у вас хорошо, что крепостных нет, а остальное… — И, не закончив фразы, Небольсин махнул рукой.

Присутствие офицеров штаба, которых хорошо знали казаки, солдаты, жители крепости, слободок и форпоста, несколько мешало непринужденному веселому отдыху, а поминутное сдергивание картузов, поклоны, «здравжелаю» и тому подобное в свою очередь надоело офицерам.

— А не зайти ли нам, господа, на «белую» половину кабачка Ованеса? — не без лукавого удовольствия спросил Стенбок, хорошо знавший злачные места крепости.

Ованес — подрядчик, глава маркитантов и староста торговцев Грозной — был моздокский армянин Ганджумов, деловой, ловкий и оборотистый, за каких-нибудь пять лет прибравший к рукам все доходные коммерческие дела. Его сын Давид, молодой человек, отлично говоривший по-русски, носивший не староармянскую одежду, как его отец, а современные франтоватые пиджаки, высокие воротники и узкие модные брюки со штрипками, числился командиром армянской милицейской сотни и весьма храбро вместе с русскими совершал набеги на чеченские и ногайские аулы.

«Чистая половина», или, как ее звали, «дворянская», была на втором этаже деревянного дома с отдельным входом и с противоположной стороны от общего зала. Здесь были старые, еще не обтрепавшиеся диваны, два больших зеркала, несколько стульев, цветы в горшках и два паласа на стенах. Большой стол занимал половину обширной комнаты, возле него несколько выкрашенных в желтый и голубой цвета скамеек и табуреток. За дверью — буфет и особая кухня, в которой готовились для «чистой» публики различные блюда.

Две разбитные безмужние бабенки, мальчишка-армянин лет шестнадцати, племянник Ованеса — почтительно неразговорчивый Сурен встретили гостей.

Куракин, неоднократно бывавший «в гостях» у Ованеса, приказал встретившим его улыбками молодицам:

— Шашлычку, да побольше помидоров на шампурах, да бадрижанов не забудьте… а пока — шемаи, кинзы, тархунчику, огурцов да сыру тушинского.

Прожив около года в Тифлисе, он, как и большинство петербургских гвардейцев, считал себя кавказцем и щеголял грузинскими и армянскими словами, приобретенными в тифлисских духанах.

— Есть хороши кобийски, десят раз лучше тушински, — доложил Сурен.

— Давай и его, а вино какое?

— Какой скажите, такой будет… наши ресторация се имеет, — важно ответил армянин.

— Ишь ты — «ресторация», — повторил есаул Желтухин, — а по мне духан как духан!

Они расселись за столом, на который бабенки уже постлали свежую скатерть и расставляли посуду.

Отсюда, из окон второго этажа «ресторации» Ганджумова, отлично были видны западная часть Грозной, крепостные укрепления, дорога, ведущая на Цецен-аул, и поблескивавшая под солнцем Сунжа.

Пение казаков, гармошки, заливавшиеся на берегах Сунжи, отдельные голоса и выкрики танцующих как-то мягко долетали до офицеров. Что-то располагающее к миру, отдыху, покою и глубокой человеческой общности было разлито во всем, что в эти минуты заполнило вечерний досуг людей.

Небольсин молча смотрел в окно, думая об этом радостном и таком ненадежном мимолетном покое.

Заливистый, звонкий женский голос выделялся в общем хоре поющих женщин и, долго не смолкая, звенел в воздухе.

— Хорошо поет бабочка… В столице такую за деньги б показывали публике, — сказал, подходя к окну, Стенбок.

— Это, барин, ваше благородие, Машка Тюфелева, лучше ее никто здесь песен не играет…

— И сама — королева, даром что в гулящих значится, — добавила вторая женщина.

— А что, хороша? — полюбопытствовал Куракин.

— Дюже ладная, красивше ее тут никого нету, да ты, ваше благородье, баринок наш, опоздал… Ее давно прибрал к рукам провиантский майор Прохоров, — засмеялась первая.

— А мы ее вместе с провиантским к себе зачислим, — пошутил Куракин.

За столом тем временем между Небольсиным, Стенбоком и Федюшкиным шел разговор о более важных делах.

— Полторы тысячи польских солдат да сто шестьдесят офицеров на этих днях сюда пожалуют. Это их за мятеж из Польши выслали, надо будет по полкам да гарнизонам разослать. Половина останется на нашей Гребенской, а другая — на Дагестанскую линию… Опять забота, — неодобрительно говорил Федюшкин.

— Их и в Закавказье через Дарьял сотен восемь отправили, — вставил Небольсин.

— И в Сибирь, и на Север, и на поселение, кое-кого даже с семьями, — продолжал Федюшкин.

— Что ж, раз провинились перед царем и Расеей, нехай сымають вину, помогають нам с гололобыми драться, — решительно сказал есаул Желтухин.

Офицеры переглянулись. До сознания бравого есаула не доходила мысль о том, что люди, ставшие мятежниками, борясь за независимость своей страны, за свободу своего народа, вряд ли охотно будут сражаться за своих поработителей, да еще против горцев, которые, подобно им самим, воевали за свободу и землю.

На лестнице послышались грузные шаги, звон шпор, и в раскрывшуюся дверь вошел полковник Пулло, сопровождаемый адъютантом.

— Вот вы где, господа, уединились. Спасибо казакам, указали дорогу. У-ух, жарко! — отирая платком пот, сказал он.

— Просим, просим, господин полковник! Будете за тамаду, — приветствовал его Куракин.

— Нет, им уж будьте вы, помоложе, — отказался Пулло. — Эй, Сурен, дай мне холодного квасу или пива.

Офицеры вновь расселись.

— Господа, завтра вечером в зале Офицерского собрания предстоит некое развлечение, — желая переменить тему разговора, сообщил Пулло. — Приехавшие с оказией из Ставрополя гости дадут представление. Говорят, два сюжета — одна цыганочка, другая итальянка — прелесть как хороши, проделают перед публикой танцы, споют песенки и покажут прочие фокусы. Будут еще актерки и итальянцы. Поручик Володин, наш постоянный распорядитель и дансер, — он указал на улыбающегося адъютанта, — споет вместе с супругой гарнизонного штаб-лекаря Смирнова различные песни и романсы.

— Интересно! Обязательно придем. В нашей крепостной дыре не часты такие развлечения, — оживился Стенбок.

По лицу Небольсина прошла мучительная гримаса, он с трудом овладел собой, чтобы скрыть волнение. Образ Нюшеньки, спектакль во Внезапной, весь тот вечер с представлением и танцами пронесся перед ним. Никто не заметил его помрачневшего лица.

— Цыганочку эту я видел, недурна, канашка, хотя нет нужной плотности в комплекции… зато глаза! «Ах, очи, эти очи»… — откидываясь на спинку дивана, пропел Куракин.

— Остановились они во флигере поручика Купцова, во дворе фурштатской команды, — вставила молодуха, знавшая, по-видимому, все, что делалось в крепости и слободе, — а мужик с ими приехал че-ернай-чернай, как негра какая, из нехристей, видно, и усы у него с пол-аршина. По-нашему не говорит, все молчит и зыркает на всех глазами.

— Это итальянец Моски. Он побывал у меня в штабе, просил покровительства и содействия, — улыбнулся Пулло. — И человек он тихий, и по-русски понимает, и христианин к тому ж.