Найдите, что спрятал матрос: "Бледный огонь" Владимира Набокова - Присцилла Мейер

Федор Годунов-Чердынцев, молодой писатель-эмигрант, живущий в Берлине, представляет собой определенную стадию набоковского литературного развития, и вследствие этого его образ наделен важными элементами, зафиксированными памятью писателя и отраженными в его воспоминаниях; одним из таких элементов является увеличивающийся в размерах карандаш[373]. Центральное событие, повлиявшее на развитие творческого дара Федора, — смерть его отца. Именно отцу Федор обязан качествами, необходимыми для того, чтобы стать писателем, — любовью к литературе и чешуекрылым, приемами внимательного наблюдения, а также родственной нежностью. Сочинение биографии Чернышевского (еще одного пародийного двойника идеального образа) подготавливает Федора к написанию биографии отца. В финале «Дара» он уже твердо стоит на выбранном им пути, о чем свидетельствует та отчетливая реальность образа отца, наносящего сыну визит из вечности, которой Федору удается достичь.

Федор пишет, что статья в советской энциклопедии, посвященная его отцу, заканчивается словами «скончался в 1919 году» (319). Именно в тот год оба семейства — Годуновы-Чердынцевы и Набоковы — покинули Россию. Набоков воссоздает эти трагические моменты в автобиографии и в художественной прозе («Дар»). Отец Кинбота также умирает в 1919 году, когда будущему рассказчику «Бледного огня» всего три года, поэтому впоследствии сын не может «вызвать в памяти образ своего отца» (96, примеч. к строке 71). Кинбот воссоздает историю своей семьи и своего изгнания в автобиографии (замаскированной под комментарий), которая на самом деле является вымыслом. Однако написание комментария не приносит ему облегчения. Ему не удается найти в своей реальности — как и в поэме Шейда — ни единого следа своего «рая», своего «чуда». Зембля — слишком ограниченный идеал, идеал, искаженный настолько сильно, что он уже не может служить способом достичь более высокого уровня сознания. Обстоятельства смерти отца Кинбота травестируют обстоятельства смертей Владимира Дмитриевича Набокова и Годунова-Чердынцева-старшего. Король Альфин взмывает в небо на самолете, который срывается в пике и врезается в отель. Его наследие точно описывается данным ему эпитетом — «Туманный» (The Vague). Между тем Федор, как и Набоков в своем творчестве, трансцендирует перенесенные им утраты, усвоив уроки отца, первым прошедшего по дороге в сияющий рай.

Кажется, мы описали полный круг, обогнув весь земной шар. Избрав в качестве исходного пункта рассуждений убийство отца Набокова, мы прочитали «Бледный огонь» как реализацию идеи сыновнего отмщения посредством пародирования фигуры политического убийцы. Эта пародия разворачивается по спирали, включая в себя тенденциозное чтение — будь то интерпретация Кинботом поэмы Шейда или собственно набоковская насмешливая версия истории северных стран за последнюю тысячу лет. Сама история развивается по спирали — благодаря исследователям, представляющим разные области знаний: мореплавателям и картографам, естествоиспытателям и литературным переводчикам, которые отважно вступают в чужие языки, чтобы возвести поэтические колонии на новооткрытых землях. Набокову удалось без малейшего редукционизма сфокусировать образ своего любимого отца, создав идеальный центр, где собирается и откуда изливается все богатство знания об экзотических краях, ведущее нас к более высокому уровню сознания, которого мы достигнем в Ultima Thule.

АНТИТЕЗИС

«Лолита» и «Бледный огонь»: Америка и Англия

…я как будто помню свои будущие вещи…

Мы начали с предположения, что «Лолита» — это набоковский синтез русской и американской культур. В «Бледном огне» на американскую почву переносятся русская и европейская культуры. Сфера исследования расширена и охватывает более длительный период времени: Набоков уводит нас к самым истокам традиций, взаимосвязи которых он прослеживает. Однако ключевые сюжеты «Лолиты» и «Бледного огня» совпадают: похищение любимого ребенка, кража драгоценной поэмы. Как и в других своих очевидно парных произведениях[374], Набоков устанавливает между двумя романами соответствия, на фоне которых становятся более заметны их различия. В основе обеих книг лежит тема литературной эволюции начиная с самых ранних этапов устного творчества посредством миграции и метаморфозы. Особенно явно соотнесены немецкие баллады «Ленора» и «Лесной царь» — первая находит свою параллель в «Лолите», вторая — в «Бледном огне». В «Леноре» девушку уносит призрак ее возлюбленного, в «Лесном царе» мальчика похищает король лесных эльфов. Девушка, отнятая от матери, оказывается в могиле — мальчик, отнятый у отца, оказывается предан смерти. Оба похищения происходят во время поездки верхом.

Набоков выбирает именно эти поэтические произведения потому, что они являются показательными примерами усвоения фольклорной традиции, традиции менестрелей, литературой Англии, Германии и России. Вместе «Лолита» и «Бледный огонь» указывают на взаимодействие развивавшихся параллельно национальных литературных традиций, русской и английской, происходящее в творчестве Пушкина и Вордсворта при посредничестве Бюргера и Гёте. С точки зрения Набокова, в исторической судьбе двух германских баллад обнаруживается изящная симметрия: обе вошли в отечественную литературу благодаря В. А. Жуковскому, переводчику английской и немецкой поэзии на русский язык. Блистательные переводы «Леноры» и «Лесного царя», сделанные Жуковским, фиксируют важный момент истории русской литературы, отмеченный переходом от провинциальных подражаний, характерных для литературы XVIII века, к подлинно национальным шедеврам. Споры о поэтическом языке и о природе истинного перевода из одной культуры в другую в конечном счете способствовали осуществленной Пушкиным трансформации русского фольклорного материала (топосов сказок, песен и поговорок) в сложную и изысканную поэзию. Вспоминая в описании Татьяны «Ленору», Пушкин откликается на спор архаистов и новаторов[375] путем использования фольклора в подлинно национальном духе (с одновременным сохранением в прозрачном и при этом необыкновенно богатом русском слоге сверкающей иллюзии реальности, доступной восприятию всех слоев современного ему общества).

Творчество Набокова можно рассматривать как продолжение пушкинского проекта, но уже не на русской, а на американской почве. В «Лолите», как мы видели, Пушкин тайно проникает в Соединенные Штаты под маской уроженца Америки, подобно тому как немецкая Ленора превращается в «Евгении Онегине» в русскую провинциальную барышню. Богатство словаря и аллюзий «Лолиты», равно как и созданная в ней иллюзия реальной Америки, заметно обогатило американскую литературу. В «Бледном огне» Набоков обращается к английской традиции (обеспечившей возможность появления традиции американской), выявляя ее связь с северными прародителями. Вместе «Лолита» и «Бледный огонь» осуществляют перекрестное опыление литературы Нового Света и гибридных явлений литературы Старого Света. Сделанные Набоковым свежие прививки дают новую жизнь завезенным издалека деревьям, которые растут вдоль Шекспировской аллеи Вордсмитского колледжа.

«Ленора» Бюргера и «Лесной царь» Гёте выполняют роль посредников между двумя американскими романами Набокова. В гегельянской диалектике развития культуры, приспособленной к целям литературной игры, «Лолита» предстает тезисом, а «Бледный огонь» — антитезисом, синтез же осуществляется в «Аде», где русско-американский синтез «Лолиты» и британо-американский синтез «Бледного огня» образуют новое единство более высокого порядка.

«Лолита» и «Бледный огонь» взаимно отражают друг друга, на что указывает старательно проведенная историко-литературная параллель. Шейд упоминает в своей поэме «ураган „Лолита“» (54, строка 680), Кинбот комментирует это место так: «Почему наш поэт решил дать своему урагану 1958 года редко употребляемое испанское имя (иногда его дают попугаям), а не назвал его Линда или Лоис, неясно» (230, примеч. к строке 680). Это не просто автоаллюзивная набоковская шутка в духе Хичкока, но важный указатель; он соответствует примечанию Набокова о том, «почему Пушкин предпочел сравнить свою Музу с этой перепуганной девой», Ленорой (Комм., 536. — Пер. М. М. Ланиной). Характерные для Набокова отсылки к собственным ранним романам свидетельствуют о целенаправленном развитии, совершающемся внутри корпуса его текстов. Профессор Пнин, в своем прежнем воплощении в «Пнине» уволенный из Вайнделлского колледжа, появляется в Вордсмите, выступая, таким образом, одним из связующих звеньев набоковской трилогии об американских академических рощах[376].