Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

Повисла шатром,

Веселые лодки

В дали голубой;

Железо решетки

Визжит под пилой…

– Ты все грустишь, мой красавец, ты все не можешь забыть свою невесту, свою родину? – нежно и мягко сказала Люси, проводя рукой по волосам Конькова.

Коньков сидел на восточной окраине парка, на земляном валике, у рва, и задумчиво смотрел на далекий чуждый горизонт. Был мягкий, теплый вечер: краски голубого неба были нежны, и словно перламутром подернулся горизонт; облака были серые, прозрачные, а сзади горел пурпуром закат и освещал стволы деревьев и просветы аллей.

Коньков поднял голову и оглянул стройную фигурку Люси. За два года своего плена он не мог не полюбить ее, за ее любовь к нему. Иногда он чувствовал к ней большую нежность, ему хотелось приласкаться, но вспоминались другие ласки, и он уходил петь свои песни, вспоминать сраженья, вспоминать прежнюю родную любовь. И все возмущалось тогда в нем, и презирал он в те минуты себя, решался бежать, но не хватало духу покинуть любящую женщину, все повергшую к ногам его. Он упрекал себя в малодушии. Он собирался уходить, укладывал вещи, шел проститься, но она упрашивала его остаться одну неделю, один день, покрывала его самыми знойными поцелуями, и он оставался. «Где мой характер?! Где моя сила воли?! – спрашивал он себя и не находил ответа. – Что с Ольгой, жива ли, здорова ли? Любит ли?» – «Конечно, любит», – говорило сердце. «Еще один месяц», – думал он и оставался больше…

А когда наступила эта дивная вторая весна, весна, в которую он уже был совершенно здоров, сильнее защемило сердце и больше затосковал он по родине.

О, как бы дорого он дал, чтобы снова служить в полку, увидеть Платова, ходить в Новочеркасский сад и слушать удалые напевы полковых песенников. Что-то поделывает Зазерсков, Маруся, вышла ли она опять замуж или вдовой коротает свой век? А аромат степи, запах сена, маштачки, нагруженные вьюком, и казаки, нагнувшиеся к луке, мазанки, – милые родные картинки далекой бедной родины, как жаждал он видеть их вновь!

Как хотелось ему порою съесть кусок черного хлеба, уху из гекомасов[60], запить нордеком… Чего бы он не дал за стакан цимлянского, за беседу с казаком, за объятия Ольги!

Но приходила Люси, изящная, страстная, всегда одетая со вкусом, роскошная и нарядами и красотою, и бледнел Коньков и подчинялся ей, как подчинялся Платову, Милорадовичу, словно он был в командировке. Он ездил с нею верхом, легко сажал ее в седло, пел ей свои песни, но тосковал и худел с каждым днем более и более. Наконец Люси это заметила.

– Слушай, голубчик, хочешь, поезжай завтра к своим на родину. Повидай невесту, если она свободна, останься у ней. А если она не дождалась тебя, если она обманула, – если не достойна твоей любви, ты вернешься ко мне; хорошо, мой друг?

– А ты-то как же?

– Я ничего, – а сама плакала, и слезы текли по ее лицу, падали на подбородок. Он взял ее за голову, наклонил к себе и поцелуями осушал ее глаза.

– Я сама виновата, что полюбила тебя. Мне казалось, что Провидение послало тебя ко мне на Занетто, чтобы утешить в потере моего мужа, и я увлеклась. Мне следовало быть умнее, я должна была понимать, что родины твоей мне не заменить. А я все надеялась, что мои ласки, моя любовь тебя очаруют. Теперь вижу, – я ошиблась. Видно, у вас в самом деле иначе любят родную землю, и не мне соперничать с твоим Доном. Потом, если твоя Ольга такая чистая, как ты говоришь, если правда, что она ожидает тебя, – она достойна твоего возвращения. Уезжай, мой дорогой, и только помни обо мне.

– Люси, мне жаль тебя! – сказал казак.

– Спасибо, голубчик. Что же делать? Вон какой ты худой стал, заморенный. Еще умрешь с тоски.

– А ты что же?

– Я… У меня потекут мои долгие дни в этом замке, дни скучные, одинокие; я буду сидеть, гулять, ездить, буду тебя вспоминать, буду думать, что тебе хорошо.

До слез жаль было Конькову Люси. Он уже хотел было сказать, что ничего ему не надо, что он за такую любовь заплатит вечной любовью и не уедет, да вспомнилась ему Ольга: подумал он, что и она, быть может, плачет теперь и ночей не спит от горя, вспомнился ему дорогой полк, атаман Платов, и не выдержал Коньков… Он не сказал ни слова, только глаза да румянец, покрывший лицо, говорили сильнее слов.

– Пойдем, мой голубчик. Сыро становится, еще не простудился бы ты.

Они проходили медленно по парку. Воспоминания двух лет, проведенных здесь, подавляли их.

– Помнишь, – сказала Люси, – какой ты был дикий после болезни. И не люблю-то я, и любить-то не смею… Разве можно давать зароки?.. Желание женщины – воля Бога; заставить полюбить женщину трудно, а женщина всегда сумеет к себе привязать… Вы ведь все, – смеясь сказала она, – господами хотите быть; притворись на один день рабою, – и на другой уже станешь госпожою. Правда, мой милый?

Коньков молчал. Противоположные чувства боролись в нем. Ему жаль было парка, жаль Люси, жаль этой богатой, прекрасной природы. Ему хотелось даже сказать Люси, что пусть все пойдет по-старому, что он забыл Ольгу и не надо домой, но потом опять вспоминался Тихий Дон и все, к чему привык с детства, и хотелось уехать домой к Ольге, к полку.

Люси усугубила свое внимание к Конькову. Они так нежно вдвоем поужинали и долго сидели потом, молча глядя друг на друга. Коньков обнял ее, она осторожно освободилась.

– Нет, мой милый, не надо поцелуев. Мне так легче расстаться будет.

Коньков не возобновлял попыток. Они говорили про Ольгу, про родину, про Платова.

– Он хороший, ваш атаман, хотя и много загубил французов…

Коньков промолчал. Грустная Люси была особенно хороша. Скромный, изящный костюм к ней очень шел. Глаза Конькова загорелись, легкий румянец покрыл его щеки. Люси внимательно посмотрела на него.

– Ну, покойной ночи, – сказала она.

Она поцеловала ему голову, руку, потом опять голову, припала к нему на грудь и покрыла нежными поцелуями его щеки и шею. Потом быстро вскочила и выбежала из комнаты…

Коньков пошел было за ней, но она заперлась у себя.

Конькову не спалось. Он не верил, что завтра будет свободен. Ведь этих «завтра» было так много за эти два года! Встал он очень рано и сейчас же вышел на балкон. Габриэль, горничная Люси, подметала там пыль.

– Добрый день, monsieur, – поклонилась она ему.

– Добрый день, Габриэль. Барыня почивает?

– Нет, встали уже. Давно поднялись.

– А где она?

– В голубой комнате.

Коньков прошел в голубую комнату. Люси сидела на полу перед раскрытым саквояжем и укладывала туда белье и разные дорожные вещи.

– Здравствуй, голубчик!

– Отчего ты так рано поднялась?

– Мне не спалось, мой милый. Хотелось уложить все как следует. Ведь ты сегодня едешь.

– Завтра, – тихо сказал он.

Обыкновенно она сама делала отсрочку отъезда, и он протестовал, – это было первый раз, что отсрочил он. Она была тронута.

– Спасибо, мой друг! – и, положив ему на плечи руки, она поцеловала его.

– Слушай, Люси! Мы днем объедем все окрестности и простимся, вечером просидим вместе и потом расстанемся, хорошо?

– Да, мой милый. А утром Антуан в кабриолете отвезет тебя на станцию, и ты поедешь к своим.

Он молча сел у ее ног. Она считала белье.

– Тебе шесть рубашек хватит?

Его кольнул этот вопрос.

– Зачем это, Люси? Мне ничего не надо.

– Хватит, я спрашиваю?

– Ничего мне не надо, Люси.

– Ну, положу восемь… Послушай, мой голубчик… Только ты не сердись. Я тебе не говорила. Когда ты приехал ко мне, у тебя было всего несколько талеров в кармане. Вот здесь, в сумочке, я тебе положу на дорогу тысячу франков – этого хватит.

Коньков нахмурился.

– Фу, какой ты глупенький… Ведь нельзя же без денег ехать так далеко.

– Мне тяжело, Люси, принимать от вас деньги.

– Что делать, голубчик. Я знаю, что это неприятно. Оттого-то я и даю только необходимое, чтобы доехать.

– Люси, лучше не надо ничего. Я срежу палку в твоем лесу и пешком, Христовым именем, добреду до дома.

– Какой ты фантазер! Ты думаешь, мне легко будет думать, как-то ты пешком идешь через горы и леса, и мочат тебя дожди, и ночуешь ты, как попало. И так-то душа по тебе вся изныла.

– Люси, правда это нехорошо.

Она зажала ему рот рукой.

– Фу-у; как нехорошо! Разве можно так?!

Он задумался.

– Слушай, Люси я нищим приехал к тебе, мне нечего подарить тебе на память. Есть у меня одна драгоценность – моя сабля. Мы, казаки, ценим оружие да коня выше всего. Мой клинок мне по многим причинам дорог… Возьми, моя милая, мою саблю, повесь где-нибудь у себя. Все вспомнишь лишний раз своего казака и подумаешь, что я и не хотел тебя любить, а полюбил.

– Спасибо, мой милый. Ты меня так тронул этим… Сознайся, голубчик, ты ее любишь сильнее?

– Да…

– Ну, хорошо.

И она наклонилась к чемодану, и укладывала туда: и новенький мундирчик, французским портным сшитый по образцу старого, и чакчиры, и кивер с голубым верхом.