Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это про Сергея Есенина (который остроумно именуется «молодым повесой»), но Есенин Романовой не так интересен, как бездуховное общество, куда он по ее манию перенесся:
И так он в петле болтался,застряв на полустрофе,и ватник его валялсяв буржуйском антикафе.Там в каждый второй фалафельзакладывают глиста.И в глотки пихает вафельбогатая хипстота.Зато когда социальный комментарий уходит на второй план, получаются впечатляющие городские баллады – например, фантасмагория о Маршаке, который истребляет своих юных читателей, словно списанных с Бивиса и Баттхеда, или об обэриутах – жертвах франкенштейновской вивисекции, или о Маяковском-потрошителе, который «пожирает поэтов, чиновников и собак, / на ходу разрывая их тулово пополам». Разумеется, второй план не исчезает вовсе: помимо прочего, перед нами отсылка к тоталитарности образа Маяковского, и в этом смысле книга Романовой честно исполняет свою жанровую миссию. Пускай для придурков, а все же учебник литературы. В рамках той же миссии стихотворение о Блоке, написанное размером «Незнакомки», искаженно воспроизводит ее мотивы, а последнее и лучшее (на фоне остальных) стихотворение сборника кратко излагает, с поправкой на лексику, инвариант русской литературной безысходности:
На дровнях обновляет путь в Московию Радищев.Его перо достигнет дна, а нам не будет дна.На каждой станции сойти – хоть Ртище или Днище,а хоть и Сратов – вместо дна зияет тьма одна.В общем, самая зримая новация здесь – идея представить русский литературный пантеон в виде демонологических персонажей. Из Пушкина-Лермонтова-Достоевского уже делали и идиотов, и клонов, а вот вампиров и Фредди Крюгеров, кажется, еще не делали. Между тем в таком обличье их, должно быть, видят несчастные школьники, испокон веку подрисовывающие портретам в учебниках рога и клыки. «Не бойтесь, придурки, – как бы говорит им Наталья Романова, – вот вам нормальный учебник, уже изрисованный».
Ленинградская хрестоматия (от переименования до переименования): Маленькая антология великих ленинградских стихов / Сост. Олег Юрьев. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019
ГорькийЭта книга была задумана Олегом Юрьевым в конце 1990‐х, разговоры о ее издании начались в конце 2000‐х; теперь – увы, после смерти составителя – она вышла в свет. Собственно стихи здесь занимают меньшую часть объема, а бóльшую занимают эссе. В основном они созданы Юрьевым, несколько написали Елена Шварц, Ольга Мартынова и Валерий Шубинский, а к последнему стихотворению (самого Юрьева – оно, разумеется, было добавлено в хрестоматию уже посмертно) приложен сопроводительный текст Полины Барсковой. Уже в этом сказывается важная для хрестоматии идея преемственности: антологист завершает антологический ряд (так же, как после смерти Елены Шварц стала абсолютно очевидной необходимость ее присутствия).
В предисловии Ольга Мартынова цитирует слова Юрьева о проекте хрестоматии: «Речь идет о явной и потаенной истории ленинградской/петербургской поэзии и шире: культуры, речь в конечном счете идет о том, что мы возьмем с собой „из Ленинграда в Петербург“ из советского времени». Юрьев был одним из основателей поэтической группы «Камера хранения». «Ленинградскую хрестоматию» тоже можно назвать такой камерой, и концепция «от переименования до переименования» (то есть от 1924‐го до 1991 года) подчеркивает историческую замкнутость периода. В статье о Введенском Мартынова пишет: «Ленинград, то, что уцелело от Петербурга, был город, подобный Помпеям, музей, страшный, страшная театральная коробка. <…> В этом бункере сохранилась русская поэзия». Введенский и Хармс, по мысли Мартыновой, спасли и Петербург, и (что одно и то же) русскую поэзию в самый страшный для нее час. Задача же антологистов – рассказать об этом спасении. И о других, параллельных попытках. Скажем, о блокадных стихах Геннадия Гора или о предвоенных – Алика Ривина (цитирую первые четыре строфы, обрывая на невероятной лермонтовской реминисценции):
Вот придет война большая,заберемся мы в подвал,тишину с душой мешая,ляжем на пол наповал.Мне, безрукому, остатьсяс пацанами сужденои под бомбами шататьсямне на хронику в кино.Кто скитался по Мильенке,жрал дарма а-ля фуршет,до сих пор мы все ребенки,тот же шкиндлик, тот же шкет.Как чаинки, вьются годы,смерть поднимется со дна,ты, как я, – дитя природыи беспечен, как она.Но у этой хрестоматии больше, чем одна, задача. Конечно, важно собрать стихи – великие, классические, пусть речь по большей части о потаенной классике – и дать понять, почему они велики. Но не менее важно разобраться: что такое был Ленинград и что такое был ленинградец? Что такое «раннесоветский человек» (особый исторический тип, к которому Юрьев и Шубинский причисляют Николая Олейникова) – и как он сумел дожить до «позднесоветского»? (Здесь пример – филолог и поэт Дмитрий Максимов: один из посредников между высоким модернизмом, мировой культурой и «жадным до нее, до этой культуры симпатичным молодым варварством», один из джекил-хайдовски раздвоенных представителей своего поколения.) Наконец, что в советской культуре было, собственно, культурой?
Это вопросы на удивление почти социологические – и в то же время это вопросы родства, первородства, наследования. В текстах об Ахматовой, Бенедикте Лившице, Геннадии Горе Юрьев разъясняет литературную диспозицию «демократической интеллигенции» и «дворянской культуры» – но за этим опытом в духе Бурдьё стоит живое и мучительное чувство, что на самом деле объяснять тут нечего, это должно быть самоочевидно: «Советский дичок… наконец-то отдал себе отчет в том, что его обманули, провели – что „возьмемся-за-руки-друзья“ и „дорога-не-скажу-куда“ есть две вещи несовместные, взаимоисключающие. А те, кто этого до сих пор не понял, поймут когда-нибудь. Или нет. Это уже не важно, это – в прошлом». Существенно, по Юрьеву, даже не то, что граница между «демократическим» и «недемократическим» проходит не «между какими-то слоями или социальными группами», а «только между отдельными личностями» и даже «внутри отдельных личностей». Существенно то, что идею одной общей русской культуры, литературы, в которой советский период – органическая часть, можно счесть не только весьма продуктивной, но и аморальной: «Между тем судьба Анны Ахматовой – это история исчезновения людей, расселения домов, разрыва связей. Это судьба города, этого города, как его ни называй». И когда век переламывается, переваливается из первой половины во вторую, этический вопрос приглушается, но не снимается. Он становится вопросом о существовании внутри советской системы – вопросом, который каждый поэт решал по-своему.
Потому-то «Ленинградская хрестоматия» – книга глубоко проблемная. В каком-то смысле это антихрестоматия. И ее этическая задача не только в том, чтобы зафиксировать в культуре разрывы, но и в том, чтобы наряду с этими разрывами обозначить, говоря юрьевским языком, зияния – которые поэты XX века заполняли своими стихами и своими телами. Каждое из этих стихотворений – своего рода мост (или мостик) «от переименования до переименования». По этим мостам чудесным образом движутся некие свойства. И задача «Камеры хранения» – в том, чтобы объяснить, что это за свойства. Это зачастую манифестировано даже в названиях юрьевских эссе:
