Созвездие Стрельца - Анна Берсенева

Тамара сказала Олегу о своей беременности в тот же день, и ей показалось, что он обрадовался. Она давно уже приноровилась к особенной манере мужа: он никогда не выражал открыто свои чувства, хотя всегда выражал открытым и прямым образом свои мысли.

Марине она решила пока не сообщать. Не из суеверия, а, как ни странно, от смущения. Та как раз переживала первую, во всяком случае, впервые так сильно взволновавшую ее любовь к новенькому из параллельного десятого класса, и Тамара всего неделю назад поговорила с ней о том, как быть осторожной, если отношения зайдут далеко. Дочка точно решит: ну мама, меня учит, а у самой такие сюрпризы!

«Стесняюсь, как советская школьница, – подумала она. – И очень глупая притом школьница».

Но все-таки решила, что Марине расскажет позже.

Неожиданная беременность взволновала Тамару, но больше эмоционально, чем житейски. Конечно, она работает, и много, и работа ее связана с командировками, и частыми. Но главное – родить благополучно, а там уж разберется как-нибудь. Няню возьмет, и не одну, если понадобится.

Тамара никогда не знала бедности или хотя бы материальной стесненности, но все-таки в первые годы их с Олегом жизнь была обычной жизнью семьи советского директора. С персональной машиной, которая иногда подвозила Тамару на работу, чем она, впрочем, не злоупотребляла, с пропусками в закрытые отделы магазинов, где можно было купить еду и одежду, никогда не появлявшуюся на прилавках или стремительно с них исчезающую, с южными пансионатами, в которых не выключали на полдня воду, и с прочими житейскими удобствами, которые в те годы казались ей очень существенными, а теперь убогими, как и весь тогдашний быт.

Но к тридцати девяти ее годам возможности переменились совершенно, потому что совершенно переменилась Олегова работа.

Тамара всегда считала, что ее муж может руководить чем угодно – хоть заводом, хоть и государством. Но постепенно она убедилась в том, что он может руководить не только всем, но и всегда, то есть вне зависимости от того, легко или трудно это делать по условиям времени.

На того, кто видел его впервые, Олег Сергеевич Ивлев производил впечатление человека тяжеловесного – и внешне, и внутренне. Но Тамара знала, насколько обманчиво это впечатление. Она знала, как стремительны и точны его реакции, а главное, как полно он обладает тем качеством, которое Лермонтов называл постоянством воли.

Она даже не удивилась, что девяностые годы, которые всеми вокруг не назывались иначе как развал, разруха и хаос, Олег совершенно определенно воспринял как чистое поле созидания. Он не стремился ловить рыбку в мутной воде – просто безбрежное пространство, в котором все очутились и многие утонули, вовсе не казалось ему мутным.

Как и Тамаре, кстати.

– Не понимаю! – воскликнула она однажды. – Просто не понимаю! Ну ладно в маленьком городке какая-нибудь одинокая мать с младенцем может говорить, что при советской власти все было прекрасно, а теперь стало плохо. Ей жить не на что, и работать она просто физически не может, и понятно, что отчаянье ей разум застит. Но когда то же самое режиссер московский говорит… Советская власть ему прекрасна была! Хоть теней убитых постыдился бы. Мейерхольда, что ли.

– Режиссер тоже физически работать не может, – заметил на это Олег.

– Может, – сердито фыркнула Тамара. – Если понимает, ради чего. – И добавила, словно оправдываясь за свою категоричность: – Ты же работаешь.

Олег действительно работал так, что она, глядя на это, считала его усилие более чем физическим и более чем умственным. Это было полное, безоглядное напряжение, и такой силы, что закипало само время, к которому оно было приложено.

Не зная подробностей, Тамара тем не менее знала, что завод волоконной оптики, на котором Олег был директором, не изменился, а просто перестал существовать. И тот завод, а вернее, те заводы, которые появились у ее мужа вместо него, возникли не из стен и не из станков, когда-то производивших что-то, годное только для существования в закрытом, плотно огороженном участке мира, а из его усилия, из того самого постоянства, с которым он прикладывал свою волю к созиданию.

– А московскому режиссеру прибедняться нечего, – запальчиво добавила она. – Если он чего-то стоит, то выйти ему в мир будет не труднее, чем тебе на Нью-Йоркскую фондовую биржу было выйти!

– Вот это сравнить не могу. – Олег пожал плечами. – Не знаю.

Ну а она знала. И потому что знала, потому что каждый день видела, каким усилием дается ее мужу создание чего-то толкового, работающего, необходимого большому числу людей, – именно поэтому блага жизни, появившиеся у нее в результате его усилий, воспринимались ею как результат, а не как цель. И часто, особенно когда Олег возвращался из сибирских командировок, которые стали постоянными, потому что в Сибири у него было теперь два завода, когда он, одновременно снимая пиджак и протез, погружал ногу в холодную ванну, – Тамара думала, что нет таких жизненных благ, которые она сочла бы соответствующими его усилию. И если бы он сказал, что усилия этого больше делать не хочет, не может, и благ, значит, никаких у нее не будет, – она восприняла бы такое его решение не то что без малейшего сожаления, но с радостью.

Однако ничего подобного Олег не говорил, блага входили в Тамарину жизнь неуклонно… И если шестнадцать лет назад она вызвала «Скорую» лишь в тот момент, когда начались схватки, то теперь стала изучать каталоги швейцарских клиник, как только поняла, что беременна.

Светские сплетни были ей известны, хотя она и следила за этой стороной московской жизни только из профессиональных соображений, и что жены и подруги состоятельных людей рожают в клинике одного из швейцарских кантонов, и почему-то именно там, она знала. Могло, конечно, статься, что это лишь дань непонятно откуда взявшейся моде, но изучить вопрос следовало тщательно. Снова оказаться в ситуации, когда даже знакомый, мамой найденный, замечательно к ней расположенный врач не удосужился положить ее в больницу заранее и потом только чудом сумел исправить свою оплошность, – такого Тамара допускать больше не собиралась.

Клинику она выбрала не ту, в которой рожали жены олигархов, а другую, менее пафосную и более толковую, и съездила в нее для обследования, и получила указания, когда следует прибыть для родов…

А на двадцатой неделе беременность ее прервалась, и ничего с этим и в Швейцарии не сделали бы – так оказался настроен ее организм, невозможно было это предсказать. Во всяком случае, так ей сказали, когда она приехала туда уже после, растерянная, подавленная, больная и пытающаяся понять, что она сделала неправильно.