В тине адвокатуры - Николай Гейнце

— Трогай, желанная! — ударив лошадь вожжами, крикнул возница, когда Антон Михайлович уселся, и лошадь как-то боком поскакала по немощеной улице.

Впереди, тоже вскачь, ехал извозчик с багажом.

Ближайшая к пристани гостиница оказалась весьма далекой от вокзала, и Шатову, volens-nolens, пришлось осмотреть весь город. Нельзя сказать, чтобы он вынес из этого осмотра приятное впечатление. Немощеные улицы, деревянные мостки, вместо тротуаров, сделанные скорее для погибели, нежели для удобства пешеходов, так как на них весьма легко сломать себе ногу, и местные обыватели благоразумно обходят их, что наш путешественник мог заметить, по несколько встреченным им по пути прохожим, удивленно останавливавшимся и оглядывавшим его внимательным и любопытным взглядом. Вместо домов покосившиеся деревянные лачуги и лишь изредка нечто, похожее на городские постройки. Попадались, впрочем, и каменные дома, на них обязательно находились вывески: «Водочный завод» или что-нибудь в этом роде и красовались доски с еврейскими фамилиями владельцев. Одно лишь здание каменное, оштукатуренное, изящной архитектуры, привлекло внимание Шатова, мелькнув светлым пятном на темном фоне.

— Это что за здание? — обратился он к вознице.

— Александровское реальное училище! — отвечал тот.

Наконец, проехав несколько улиц, или правильнее, переулков, передний извозчик повернул в открытые ворота, над которыми находилась вывеска: «Гостиница», а на столбах и закрытой калитке были налеплены какие-то афиши. Следом за своим багажом въехал во двор и Антон Михайлович.

Его сундук уже втаскивал на плечах по лестнице какой-то бородач, а чемодан тащила туда же босоногая баба.

Расплатившись с извозчиками, Шатов последовал за ними. Гостиница помещалась в двухэтажном, довольно приличном доме.

Лучший номер, куда принесли вещи приезжего, находился на втором этаже. Там было всего три, четыре номера и двери двух из них выходили в обширную залу, занятую громадным обеденным столом, сервированным довольно опрятно и даже украшенным двумя фарфоровыми вазами с букетами искусственных цветов.

— Сюда пожалуйте! — визгливым голосом пригласила приезжего босоногая бабенка, распахнув первую дверь, выходящую в зал.

Антон Михайлович вошел в номер.

Помещение было очень опрятное и уютное: мебель заново обитая светлым ситцем, такая же перегородка, за которой виднелась пышная постель с несколькими подушками в белоснежных наволочках. Все это, освещенное солнцем, лучи которого проникали в открытые окна, придавало комнате веселый вид и производило приятное впечатление укромного уголка.

— Не прикажете ли чего? — осведомилась босоногая баба.

— Нет, пока ничего! — отвечал Шатов, с видимым наслаждением сбрасывая с себя дорожную сумку, револьвер в кобуре и снимая пальто.

Служанка удалилась, плотно приперев за собою дверь.

Антон Михайлович подошел к окну и в изнеможении опустился в стоявшее около него кресло.

Из этого окна, благодаря низким зданиям города, открывался обширный горизонт. Виднелся, как на ладони, почти весь немудрый городок.

XXVI

Наедине с прошлым

Антон Михайлович задумался.

«Вот она, эта Сибирь! Непривлекательна, хотя это одни из ее первых аванпостов, но для меня все безнадежно потеряно. Здесь, по крайней мере, год тому назад была и она, да, почти год, в прошлом году в конце августа или в начале сентября она должна была отправиться с партиею. Мне сказал это смотритель московской пересыльной тюрьмы».

Он припомнил свое посещение этой тюрьмы, известное в Москве под именем Колымажного двора. Припомнил чистенькую, веселенькую квартирку смотрителя. Ему отперла миловидно одетая девушка лет восемнадцати и провела его в гостиную, куда вышел ее отец смотритель — добродушный старик, с открытым, честным лицом. Антон Михайлович представился и изложил свою просьбу о нужной ему справке.

— Ах, это ваша бедная княжна! — заметил смотритель. — Мы здесь все ее так полюбили, хотя она и пробыла недолго…

Смотритель посмотрел на дочь. Та вся вспыхнула и на ее глаза навернулись слезы. Через несколько минут она вышла из гостиной.

— Не может забыть, — заметил смотритель, кивнув в сторону ушедшей, — очень уж с ней сдружилась, навзрыд плакала о ней когда ее отправляли.

Он передал Антону Михайловичу подробности пребывания княжны под его начальством.

— Болезненная она такая, все последнее время кашляла и так нехорошо кашляла, едва ли вынесет такой страшный путь! — сказал он, между прочим. Шатов почувствовал и теперь, как и тогда, как сжалось его сердце.

— Нынче у вас конец октября, — продолжал смотритель, — она должна уже быть теперь на месте, так как отправилась в конце навигации, т. е. в августе.

— Антон Михайлович поблагодарил за сообщение сведений и простился с радушным смотрителем. Тот сам запер за ним дверь.

Не успел Шатов сделать несколько шагов по широкому двору тюрьмы, как услыхал за собою голос.

— Постойте, господин, подождите!

Он обернулся. Перед ним стояла вся раскрасневшаяся дочка смотрителя, глаза ее видимо были заплаканы, в руках она держала довольно толстый запечатанный конверт.

— Вы меня звали? — обратился к ней Шатов.

— Вас! Вас ведь зовут Антон Михайлович Шатов, вы доктор?

— Да.

— Княжна думала, что вы будете ее разыскивать и поручила мне передать вам это.

Девушка подала ему конверт. На нем рукой княжны была сделана надпись: «Антону Михайловичу Шатову, в собственные руки». Антон Михайлович, как теперь помнит, приложил этот конверт к своим губам. Когда же он оправился от первого волнения и хотел поблагодарить подательницу, ее уже не было. Она скрылась.

Как сумасшедший бросился Шатов на извозчика и приказал ехать домой.

Приехав, он заперся в кабинете, бережно разрезал конверт и вынул объемистую рукопись, развернул ее. «Моя исповедь», прочел он заглавие и принялся за чтение.

Княжна Маргарита Дмитриевна подробно рассказывала в ней повесть своей жизни в течение семи лет со дня встречи ее с Гиршфельдом в Шестове, то нравственное состояние, в котором она находилась перед этой встречей. Она избегала называть его по имени, но Антон Михайлович знал, о ком она говорит. Шаг за шагом описывала она свое падение под влиянием этого человека, точно воспоминания об этих подробностях, видимо писанные с измученной душой, полной раскаяния, доставляли ей жгучее наслаждение самобичевания. Она оканчивала свою исповедь полным раскаянием во всем и мольбой о прощении у него и объясняла, почему она для него одного предназначала ее, тем, что он единственный человек, которого она могла бы любить, если бы смела, и она не хочет сойти в скорую могилу с какой-либо тайной от него.

Исповедь была написана по-французски. Страшное впечатление произвела на него эта рукопись, он перечел ее несколько раз с начала до конца, и образ преступной, но все еще любимой им девушки заменился образом страдалицы, жертвы темперамента, воспитания, среды — роковой встречи.

Он почувствовал, что после прочтения этой исповеди он полюбил уже не ее падшую, преступную, а какую-то другую, возродившуюся, раскаявшуюся, прекрасную и несчастную. До прочтения он хотел лишь увидать ее, проститься с ней, теперь он хотел быть около нее, всю жизнь, до гроба. Антон Михайлович и теперь машинально, но бережно вынул из бокового кармана конверт и развернув рукопись, стал читать ее.

Окончив чтение, он снова положил ее в конверт и спрятал в карман. Он перенесся мыслью в более отдаленное прошлое. Он в Париже. Получив последнее письмо княжны, обрекавшее его на годичный искус, он с болью в сердце подчинился этому жестокому решению. Единственное удовольствие — получать весточки от безумно любимой им девушки и в письмах к ней отводить душу, которое он позволял себе среди усиленных научных трудов, было у него отнято. Он еще более углубился в работу, в науку. В ней он хотел найти забвение и таким образом поскорее прожить этот роковой для него год. Он сделался совершенным затворником. Прежде еще он иногда посещал театры, кафе, некоторых знакомых из русских, теперь он перестал бывать всюду, кроме лекций и профессоров, под руководством которых он работал. Антон Михайлович отчетливо вспомнил даже теперь, почему это произошло: ему тяжело было видеть веселые лица, вид мужчины и женщины, идущих под руку, причинял ему невыносимые страдания. Он стал избегать даже без особенной надобности выходить на улицу.

Вдруг Антон Михайлович вздрогнул: ему живо припомнился самый страшный день в его жизни. Это было месяца через четыре после получения письма княжны. Он только что вернулся с лекции, как к нему явился незнакомый ему молодой человек.

Гость оказался только что приехавшим из Москвы, окончившим курс медиком, посланным на казенный счет за границу для усовершенствования в науках.