В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках - Уильям Мак Нил

После 1815 г. «испытанное и надежное» казалось правителям Европы и их военным советникам гораздо более безопасным. Уцелели некоторые остатки военных времен — дивизионная и корпусная организация, бывшие в 1790-х новинкой, стали к 1815 г. нормой. Возросшие опора на карты и объем штабной работы также в основном воспринимались как данность, поскольку увеличение армий до огромных размеров в 1792–1815 гг. не сменилось масштабной демобилизацией послевоенного периода. Например, Россия почти не сократила свою армию, в течение десяти лет после победы над Наполеоном оставляя под ружьем 600 тыс. человек[295]. Усовершенствованная в техническом отношении полевая артиллерия стала стандартной во всех европейских армиях.

Однако после 1815 г. государственным деятелям европейских стран казалось очевидным, что яростная энергия призванных в 1793–1795 гг. французских солдат и националистический пыл германских граждан-солдат в 1813–1814 гг. могут стать угрозой существующей власти в той же мере, в какой ранее были их защитой и опорой. Вооруженные проявления народной воли были столь же трудноуправляемы, сколь ракеты Конгрева. Вооруженный народ мог выступить против любого правителя, имевшего неосторожность обратиться за помощью к низшим слоям общества; неудачные показательные стрельбы ракетами Конгрева в присутствии Веллингтона (1810 г.), поставившие под угрозу жизни самих пусковых расчетов, навсегда лишили новое оружие доверия герцога.

Таким образом, европейские правители небезосновательно сошлись во мнении, что дальнейшее экспериментирование в военных делах было бы неразумным. Вымуштрованные и оснащенные в традициях Старого Режима армии и флоты — вот чего они желали и чем обладали. Чего же более, если победители могли отказаться от выпуска на волю национальной энергии и достичь согласия относительно удержания революционного хаоса под контролем?

Четверть века после 1815 г. казалось, что модели военного управления Старого Режима сумели пережить приведшее к Французской революции неблагоприятное сочетание насилия толп и политического идеализма. Серая рутина и низкое жалованье не шли ни в какое сравнение со стимулами наполеоновских времен — прежде всего, головокружительной карьеры, открытой талантам. Однако начавшаяся в 1830 г. военная кампания в Алжире открыла предохранительный клапан подобному недовольству и привела к скорому увяданию воспоминаний о славе республиканских и имперских времен. В 1840-х во Франции оформилась аполитичная армия, готовая повиноваться приказам правительства — будь оно роялистским, республиканским или наполеоновским. Эта перемена, казалось, похоронила последние военные остатки революции[296]. Остальные европейские армии и ранее были устоями консерватизма и остались таковыми на протяжении всего XIX в. То же касается и единственного заслуживающего внимания флота— британского.

Таким образом, с политической революцией было успешно покончено. Промышленной революции еще предстояло преодолеть военную рутину и традиционность. Этот процесс начался в 1840-х, и рассмотрение этого преобразования в европейской военной практике будет проделано в следующей главе.

Глава 7. Начальная фаза индустриализации войны. 1840–1884

В 1840—х годах прусская армия и флоты Франции и Великобритании отказались от традиционных вооружений, столь хорошо служивших европейским государствам Старого Режима. Эти перемены обозначили индустриализацию войны; однако преобразование оружейного производства набрало темп лишь в следующем десятилетии, когда Крымская война (1854–1856) высветила недостатки традиционных методов снабжения. Она также предоставила британским и французским изобретателям возможность приложить возможности гражданского инженерного дела практически во всех военных областях. Темп перемен в вооружении и методов управления вооруженными силами продолжал расти, так что к 1880-м военное машиностроение обогнало гражданское, зеркальным образом изменив соотношение тридцатилетней давности.

Разумеется, новые вооружения изменили характер военных действий, однако на начальной фазе индустриализации войны перемены были менее значимыми, чем подвижки на транспорте, вызванные применением твердого топлива для разрешения извечной проблемы снабжения и развертывания вооруженных сил. Пароходы и паровозы доказали свою способность перевозить людей, вооружение и припасы в невиданных ранее объемах. В свою очередь, это означало, что большая часть мужского населения европейских стран могла быть обучена военному делу и доставлена на поле боя. Характерный лишь для варварских обществ далекого прошлого идеал «каждый мужчина — воин» вновь стал возможным в самых технологически продвинутых странах мира. Соответственно, армии стали исчислять своих солдат миллионами.

Одновременно более дешевый транспорт и сократившееся время сообщения позволило европейцам объединить мир путем вовлечения более слабых азиатских и африканских государственных образований в рыночную систему. Последняя имела центром Старый Свет и управлялась оттуда же. Сравнительно скромное применение военной силы позволило открыть двери Китая, Японии, глубинных регионов Азии и Африки для европейской (особенно британской) торговли. Оставалась препятствием (особенно в Африке) низкая сопротивляемость организма европейцев тропическим заболеваниям; однако даже эта преграда на пути экспансии мировых рыночных отношений пала в 1850-х, когда европейские медики разработали эффективную профилактику малярии.

До 1870-х триумф мирового рынка, имевшего центром наивысшей активности Лондон, казался бесспорным. Однако начавшаяся в 1873 г. депрессия ознаменовала поворотный момент; страны, укрывшиеся за защитными тарифами на импорт, стали оспаривать британское промышленное первенство. Подобная демонстрация эффективности административных методов в области экономики повлекла настоящую лавину вмешательств со стороны управленцев, ставивших целью путем проведения определенной политики изменение моделей спроса и предложения. Первопроходцы этого подхода иногда действовали в целях личного обогащения[297], временами— за лучшую жизнь для бедных, и временами — для более эффективного ведения войны. Однако все три вышеуказанных подхода были равнонаправленными и оказывали всевозрастающее воздействие на людское поведение.

Это стало причиной значительных перемен в организации общества. Глядя назад, можно увидеть, что индустриализация войны, столь непреднамеренно начавшаяся в 1840-х, стала играть ведущую роль в переходе к управляемым экономикам. Однако подобная развязка оставалась скрытой от действующих лиц того времени тем обстоятельством, что до 1880-х инициатива в области технических перемен почти всегда принадлежала изобретателям в частном секторе. Они рассчитывали сделать деньги, пытаясь убедить власти осуществить изменения либо в арсенале вооружения, либо в методе производства. Разумеется, наряду с подлинными изобретателями зачастую встречались люди со странностями или просто ненормальные, и в результате до 1880-х в среде ответственных за принятие решений по техническим нововведениям офицеров отношение к предлагаемым напористыми продавцами устройствам было крайне скептическим.

Соперничество между коммерческим и государственным вооружением

Сложившаяся за столетия ритуальная рутина армейской и флотской жизни противилась нововведениям любого рода. Лишь только когда гражданские технологии однозначно превзошли уровень вооруженных сил, стало возможным преодолеть официальную инерцию и консерватизм. В середине века подобное развитие было более драматичным на флоте, нежели в сухопутных войсках. Причиной в 1830-х была гонка многочисленных частных предприятий в создании паровых судов, способных пересечь Атлантику. Надежда на прибыль и соперничество между различными группами финансовых предпринимателей ускоряли процесс создания все более крупных, надежных, быстрых и красивых кораблей. Государственные субсидии на перевозку почты, которые британское правительство начало выделять с 1839 г., помогли снизить расходы на создание новых конструкций, совершенно не вовлекая флотское начальство в процесс развития технологий пара и железа[298].

Развитие шло очень быстрыми темпами. В 1807 г. Роберт Фултон продемонстрировал на реке Гудзон один из первых удачных пароходов. Тридцатью годами позже колесный пароход «Сириус» пересек Атлантику под постоянными парами (и, разумеется, при помощи парусов) за 18 дней. Через два года срок перехода сократился до 14 дней и 8 часов. В 1840-х гребные винты начали сменять более ранние колеса, а большие океанские корабли— переходить с деревянных на железные корпуса. За 21 год мощность двигателей возросла с 320 л. с. у «Сириуса» до 1600 л. с. у парохода «Грейт Истерн», имевшего 210 метров в длину[299].