Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

Ионеско замечает, что психологические изменения сопровождаются физическими мутациями; впоследствии он становится настолько опытным, что обнаруживает происшедшие изменения еще до того, как будущие носороги начинают выражать свои мысли. Их кожа грубеет, руки начинают превращаться в носорожьи конечности, на лбу вырастает рог, они становятся свирепыми. «Многозначительное молчание, улыбка — и я понимаю, что произошло непоправимое. Они попались. Выражение их лиц меняется. Что-то особенное появляется во взгляде». Заключительные слова весьма соответствуют Элиаде, каким он был приблизительно в 1936 г.: «У них есть алиби: чистота»[519]. Ионеско не обманывается относительно подобных уверток, их попыток найти извинения своим страхам, своим страстным ненависти и стремлению к очищению. «Спиритуалистские» высказывания представляются ему особенно ужасными. Они свидетельствуют, что собеседник уже начал отказываться от себя, от собственной жизни, от своей индивидуальности. Эти наблюдения легли в основу замечательно интересных рассуждений о личности, об обезличенном человеке в безликой шумной толпе, он разовьет впоследствии эту тему в своих пьесах. Например, действующие лица «Воздушного пешехода» разделены на изолированные друг от друга части, а в «Бесплатном киллере» все общение персонажей между собой обезличено. Тема лица станет ключевой в его творчестве: «Организуя слишком многочисленные группы, люди теряют лицо; если оно и образуется, этот коллективный лик чудовищен», — объяснял он через несколько десятилетий Клоду Боннефуа[520]. Здесь наблюдается поразительная симметрия Ионеско относительно Чорана: их «преображения» развиваются в противоположных направлениях. В самом деле, в тот самый момент, когда Чоран призывает к созиданию Румынии, преображенной национальной революцией, Ионеско пытается лишить его призывы смысла, возвратиться от метафоры «изменение лица» к буквальному смыслу этого слова — показать гнусную гримасничающую физиономию, растворенную в безликой толпе. Преображенному лику чорановской Румынии Ионеско противопоставляет Румынию с лицом, изуродованным фанатической идеологией.

По мнению Ионеско, существует еще одна решающая мутация. Она происходит с языком, язык — та сцена, где она совершается. И здесь также сперва надо очень сильно прислушиваться, потому что ее модуляции почти не слышны. Новый человек сперва употребляет те же слова, что и обычные люди. Лишь очень постепенно становится заметно, что он говорит на ином языке, что понимать его все труднее и труднее. Происходит подмена терминов и понятий; точность, с которой диагностирует эти явления Ионеско, снова заставляет провести параллель с эволюцией Элиаде, с изменениями его политического языка. «Посмотрите на них, вслушайтесь в то, что они говорят: они не мстят, а наказывают; они не убивают, а защищают себя; самозащита разрешена законом». Вымышленная необходимость самозащиты против губительных замыслов национальных меньшинств, прежде всего евреев, составляла, как уже говорилось, главный риторический прием Чорана и Элиаде. «Они не ненавидят и не преследуют, они вершат правосудие». Элиаде сказал бы: они приносят себя в жертву во имя торжества духа, чтобы душа павшего бойца пробудила нацию. «Они не хотят ни завоевывать, ни господствовать; они хотят преобразовать мир. Они не хотят изгнать тиранов, чтобы занять их место, но — установить правильный порядок. Они ведут только святые войны»[521]. А Элиаде говорил: Железная гвардия борется не за то, чтобы завоевать власть, а прежде всего — чтобы осуществить духовную революцию и восстановить в Европе христианский порядок.

По мнению Ионеско, здесь есть определенный нюанс. На самом деле новый человек не предлагает ни новых мыслей, ни нового языка. Нет. Речь идет скорее о «ловком жонглировании терминами, чтобы создать смятение в умах противников или перетянуть на свою сторону колеблющихся»[522]. Это замечание опять-таки полностью применимо к Элиаде. Нам представляется важным остановиться на данном моменте. Дело в том, что у молодого румынского писателя, неожиданно столкнувшегося с неведомой прежде формой искажения языка, встречаются размышления, весьма созвучные некоторым мыслям немецкого филолога еврейского происхождения Виктора Клемперера (1881—1960), высказанным в то же самое время. Клемперер — автор знаменитой книги «ЛТИ, язык Третьего рейха», а также примечательного дневника, который он вел подпольно, находясь в самом сердце гитлеровской Германии. Обе работы недавно переведены на французский язык[523]. С Клемперером, подвергшимся преследованиям университетским преподавателем, Ионеско объединяет преклонение перед веком Просвещения и перед Францией. Клемпереру в конце концов удалось издать в Западной Германии в 1950-е годы труд всей его жизни, монументальную «Историю французской литературы XVIII века». Кроме того, можно утверждать, что обоим, Клемпереру и Ионеско, была присуща идентичность «нееврейского еврея»; это определение придумал Исаак Дойчер для обозначения тех европейских евреев, которые забыли о своем иудействе, но были вновь ввергнуты в него царившим вокруг антисемитизмом. У Клемперера обнаруживаются подробные рассуждения об этом парадоксе; Ионеско, правда, данную тематику не затрагивает.

По мнению Клемперера, язык всегда является главным орудием одиночного сопротивления индивидуума, оказавшегося в чрезвычайных обстоятельствах. Поэтому, занявшись установкой своего места для наблюдения и выживания бок о бок с языком, служащим нацистам, дрезденский филолог преследовал одну цель: проникнуть в суть нацизма. Разве язык — не самая неизменная на свете арена, где постоянно происходит отказ от человечности, где этот отказ воспроизводят порой сами жертвы, которые запутались в словесах своих преследователей и, сами того не сознавая, постепенно сползают к их словарю? Конечно, размышления об изнасилованном и реквизированном идеологией языке у Ионеско не столь глубоки и систематизированы, как у Клемперера. Тем не менее в тот самый момент, когда на другом конце Европы автор «ЛТИ» подвергал нацистское наречие тщательному и подробному анализу, молодой человек, не располагавший столь четкими ориентирами, со своей стороны, задавался вопросом, как противостоять первичному заражению «носорожьей болезнью». Ведь носороги, отмечал Ионеско, «фактически исказили смысл слов, который для них остался неизменным, который они понимают, но который извращают для нужд своей пропаганды»[524]. Отметим наконец, что рассуждения о фальши зараженных слов, от которых потом гниют умы (они «полны грязи», писал автор «Настоящего прошедшего»), дополняются у Ионеско справедливыми замечаниями о смешении планов, отличающем спиритуалистский фашизм. «Следует опасаться лживых утверждений, настаивающих на том, что политическое носит также духовный характер и что политика есть метафизическая реакция на происходящее», — писал он, будто непосредственно адресуя свои слова Мирче Элиаде[525]. Упоминая о некоем X, Ионеско, словно стремясь еще раз напомнить о ловушке морального алиби и очищения, которая присутствует в пролегионерских речах и обязательно приводит к разгулу садизма и жестокости, подчеркивает: «Железная гвардия утверждает, что он святой, а на самом деле он — убийца»[526].

Ионеско был не только очевидцем катастрофы, но, в определенной степени, и ее жертвой. О горестном опыте 1930-х — начала 1940-х годов, прежде всего в области межличностных отношений, говорится едва ли не на каждой странице его дневника. Ему казалось, что он погружен в беспросветный мрак. «На моих глазах братья и друзья постепенно становились мне чужими. Я чувствовал, как в них прорастала иная душа; как их собственная индивидуальность уступала место новой»[527]. Так от одной дневниковой записи к другой чередой прошли абсолютно реальные писатели из его ближайшего окружения. Один постепенно уступал место другому, но их идентичность оставалась одной и той же. Так произошло, например, с его другом «во имя архангела» Арсавиром Актеряном (в дневнике его имя зашифровано буквой «А»). С этим юным философом, завсегдатаем мансарды Элиаде, мы уже встречались в главе I; Ионеско писал, что прежде ему достаточно было произнести имя Актеряна или увидеть его, чтобы ощутить его теплоту, исходящий от него свет, его ободряющее воздействие. Но теперь само имя бывшего друга стало казаться ему варварским. Он случайно столкнулся с новым «А». «Я был удивлен, я ужаснулся. Зарождение зародыша, его развитие и превращение в зверя завершены...Он свиреп, непоколебим и глуп. Разговаривать с ним невозможно»[528]. В беседе с румынским критиком Мартой Петреу в 1991 г. Арсавир Актерян подтверждал, что изоляция Ионеско усиливалась и что у них вышла очень серьезная ссора. «Он всячески поносил меня, — рассказывал Актерян. — Он был в ярости. Попытался меня убедить, что я совершаю чудовищную ошибку, — да, именно в таких выражениях, мы между собой говорили совершенно открыто. И вот так к 1938 г. Ионеско оторвался от всех друзей, которые присоединились к Легионерскому движению. Его покинули все, кто был дорог ему»[529].