Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Зощенко победил и выстоял в качестве Человека, человека с большой буквы, и потому его опыт самопознания, который запечатлен в повести «Перед восходом солнца», значим для каждого человека, но особенно – для того, кто сам находится в кризисной ситуации и ищет выход. Он важен также для человека, только вступающего в жизнь. Вот почему повесть Зощенко, быть может, прежде всего адресована молодым читателям и их воспитателям – учителям и родителям. В этом, так сказать, непосредственно-практическая – психогигиеническая и психопрофилактическая – ее ценность.

Чтение повести – счастье встречи с человеческой добротой и мудростью, но также и – испытание для читателя, который, найдя в себе ответную добрую волю и мужество, будет вознагражден волнующим опытом углубления своего самопознания. Опытом, быть может, не всегда простым и безболезненным. Чтение повести требует от читателя деликатности по отношению к открытой душе писателя, чтобы быть достойным того доверия к читателю, с которым она написана, и той боли, которой сам Зощенко оплатил свой «Опыт о человеке». Проводником в том внутреннем странствии, которым может стать чтение повести, и должен быть этот психологический комментарий.

Вместе с тем он будет и попыткой ввести работу Зощенко в «оборот» современной психологии, прежде всего – психологии личности, которая именно в наши дни переживает драматический поворот от академических исследований к конкретной и практической психологии, психологии, состоятельной перед лицом реальных, жизненно значимых проблем человека, во всей их сложности и многомерности.

Многолетний опыт использования повести в рамках семинарских занятий со студентами психологического факультета МГУ показывает важность ее разбора и в плане профессиональной подготовки будущих практических психологов и психотерапевтов.

Задача этих заметок, своеобразного психологического комментария к повести, не в том, чтобы «объяснить» ее, сделать чтение более простым и легким, освободив читателя от необходимости самому вдумываться в прочитанное.

Напротив, комментарий по возможности будет оставаться «при» самой повести, рядом с ней, лишь содействуя углублению ее понимания, выявляя ее возможности как непосредственно для «расширения сознания» читателя, продвижения через ее чтение в собственном самопонимании и понимании других людей, так и – что представляется нам важным в современной социокультурной ситуации – для формирования более адекватного представления о современной психологии.

В этом отношении чрезвычайно важен урок, который можно извлечь из работы Зощенко – как своеобразного опыта подобной конкретной и жизненной психологии человека – не только в отношении традиционной академической научной психологии, несмотря на всю свою строгость и основательность далекой от жизни, но также – на примере психоанализа – и в отношении тех, по-своему очень эффективных направлений практической психологии, которые, тем не менее, не выдерживают критики в своей претензии на «всего» человека.

Это особенно важно в ситуации, когда для самого широкого круга читателей открывается прямой доступ к различным направлениям современной практической психологии и психотерапии, в каждом из которых некритически можно видеть уже готовую и во всех отношениях удовлетворительную конкретную психологию, не затрудняя себя размышлениями о том, какого рода представления о человеке за этой психологией стоят и, стало быть, какой культурно-исторический тип человека, его психической организации она пытается утверждать как нормальный, желательный или даже единственно возможный.

Первый вопрос, который встает перед читателем повести Зощенко, даже если он не профессиональный психолог, а просто вдумчивый и серьезный читатель, пытающийся отдавать себе отчет в прочитанном, – это вопрос о том, с чем мы имеем дело в «случае Зощенко».

Сразу же отпадает версия, которую в объяснение своей истории навязывает читателю сам Зощенко, снова и снова в резюме, заключающих отдельные части книги, пытающийся представить ее в терминах «строго научной» физиологии «высшей нервной деятельности» Павлова. Не может не броситься в глаза явная нарочитость объяснений, их монотонный заклинательный характер, их абстрактность и примитивность.

Конечно же, эти «объяснения» не могут служить даже в качестве вводимого задним числом теоретического осмысления проделанной автором и представляемой в тексте работы.

Даже если допустить состоятельность этих физиологических представлений внутри их собственной области, то есть по отношению к искусственным лабораторным ситуациям в анализе поведения животных в знаменитых павловских экспериментах, в данном случае они оказываются уже своеобразной «физиологической мифологией», дающей лишь видимость объяснения, объяснения, далекого от научности и к тому же чрезвычайно абстрактного, редуцирующего всю многомерность и сложность выступающих в работе Зощенко феноменов к примитивным, оглупляющим даже животных схемам. Только очень наивный читатель, в равной мере совершенно не искушенный ни в современной психологии человека, ни в самой павловской теории, только читатель, склонный искать «простые объяснения», не выходящие за его наличное разумение и не требующие никаких усилий для понимания книги, только читатель, ищущий той простоты, которая, по пословице, хуже воровства, пожалуй, и мог бы удовлетворяться подобными «объяснениями», закрывающими вопросы, делающими дальнейшее их обсуждение излишним.

Но в еще меньшей степени, чем на объяснение уже проделанной Зощенко работы, эти представления могут претендовать на роль ариадниной нити, которая действительно могла вести автора сквозь лабиринты его сознания и бессознательного. Иначе говоря, в еще меньшей мере, чем объяснение результатов проделанной Зощенко работы, павловская теория способна дать объяснение самой работе, ее ходу, ее логике, тем паче – выступать реальным инструментом ее выполнения.

Верил ли сам Зощенко в силу подобных объяснений? Однако вне зависимости от этого несомненно, что действительной путеводной нитью и эвристикой, которая стоит за всем ходом его истории и реально определяет каждый отдельный ее эпизод, является психоаналитический метод. Причем как в анализе своего собственного случая, так и во многочисленных попытках понять загадочные судьбы других людей – известных и безызвестных «собратьев по несчастью» – Зощенко не только обнаруживает высокий «профессионализм» и редкую даже для специалиста-психоаналитика проницательность и трезвость мысли, но, больше того, своим анализом он поднимает ряд проблем, неизвестных ортодоксальному психоанализу фрейдовского типа, проблем, до осознания которых психология доходит только в самое последнее время. В этом особая ценность и поучительность зощенковской работы – не только для рядового читателя, но и для современной психологии личности и психотерапии.

Нас не должно смущать почти полное отсутствие каких бы то ни было явно формулируемых психоаналитических понятий и представлений. Не они как таковые определяют лицо психоаналитической работы. В конце концов, и в профессиональном психоанализе теоретические представления могут не выступать в явном виде в коммуникации между терапевтом и пациентом, образуя только неявный фон психоаналитической работы. Психоаналитик, как правило, избегает того, чтобы представлять пациенту ход анализа даже в таких, ставших уже расхожими (и потому – только менее приемлемых для живой и содержательной коммуникации) терминах, как «комплекс Эдипа», «регрессия», «защита», «сопротивление» и т. п. По большей части он помогает пациенту восстановить и проследить вполне конкретные (в терминах его индивидуального и потому уникального опыта) смысловые связи и отношения. Хороший психоаналитик сознательно избегает общих, «пустых» в коммуникации ярлыков и абстрактных терминов, и тем не менее – и именно благодаря этому – он осуществляет именно психоанализ и психоаналитическую интерпретацию.

Зощенко и здесь обнаруживает завидное мастерство, заставляя «заговорить» почти «сырой» биографический материал. На первый взгляд его текст – только коллаж из фактов внутреннего и внешнего опыта, но даже если и так, то – коллаж отнюдь не случайный, а строжайшим и точнейшим, единственно возможным образом «выстроенный». Коллаж, самой своей структурой себя интерпретирующий и, тем самым, создающий некий язык и, соответственно, метатекст, который и позволяет (в обход каких бы то ни было прямых, явных, рефлексивных и теоретических, понятийных фиксаций) коммуницировать некие косвенные метасмыслы – то, что психоаналитическая теория прописала бы уже по ведомству «бессознательного».

У Зощенко, в отличие от традиционной психоаналитической работы, нет теоретического метаязыка, в терминах которого «переписывался» бы конкретный процесс анализа, замещая этот живой процесс. Создаваемая им композиция рассказа о том или другом случае (наррация – сказали бы сегодня) каждый раз такова, что она лишь делает прозрачным, выявляет для понимания некий, в каждом случае предельно конкретный психологический смысл симптома, образа сновидения, загадочного события биографии. Этот рассказ ближе по типу к тому, что Флоренский называл «символическим описанием» в противовес традиционно понимаемому естественнонаучному объяснению [130] .