Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

— Но какое отношение имеет ко всему этому Колиньи?

— Он — вдохновитель заговора, — ответил монсеньор. — Мы нашли у одного из пленников письмо, в котором Колиньи приказывает схватить короля. Это был его замысел. Он еретик, как сам Сатана.

— Если это правда, — не отступала я, — тогда почему он отправил против нас столь жалкое войско? Вы солдат, господин мой, — обратилась я к Меченому. — Вы сражались бок о бок с моим супругом, и вам известно, что Женева и Нидерланды всегда наводнены наемниками. Уж верно, Колиньи мог бы обратиться к их услугам.

Меченый ничего не ответил; ладонь кардинала, лежавшая на столе, сжалась в кулак.

— Мадам, — проговорил он, — мы выслушали вас со всем возможным терпением, однако же я советую вам ограничить свое внимание домашними делами. Эти люди — мятежники. Они будут преданы смерти, а что до Колиньи, то мы выдадим ордер на его арест.

— Боже милостивый! — выдохнула я. — Вы с ума сошли! Вы не можете убить этих людей. Это означало бы войну с гугенотами. Колиньи — дворянин, племянник коннетабля. Вы не можете…

— Нет, можем! — взревел Меченый и шагнул ко мне, сжимая огромной, со вздувшимися венами кистью рукоять меча. — Не смей указывать нам, как должно править! Мы — Гизы, потомки благородного рода, перед которым твоя купеческая кровь хуже грязи на подошвах. Наш покойный король ничего не мог поделать, когда ему всучили в жены тебя — бесприданную племянницу фальшивого папы римского, но мы-то не бессильны. Будь ты хоть трижды мать короля, но еще одно слово — и ты отправишься в пожизненную ссылку, Медичи!

Он произнес имя моей семьи так, словно выплюнул комок грязи. Одно пугающее мгновение я не могла шелохнуться. Я смотрела в его горящие злобой глаза и видела в них отвращение, которое он никогда еще не выражал так открыто, — отвращение к моему происхождению, к моему полу, ко мне самой. Меня ужаснула мысль, что все двадцать шесть лет моей совместной жизни с Генрихом этот человек лелеял ко мне такую ненависть. Однако еще больше ужасало меня его всемогущество, его незыблемая уверенность в собственной правоте — только потому, что он Гиз.

Монсеньор прикрыл холеными ладонями рот, безуспешно пытаясь спрятать усмешку.

— Мадам, вы бледны. Полагаю, вам следует отдохнуть.

Я повернулась и пошла к двери, не чуя ковра под ногами.

— Когда будет назначен день казни, ты будешь там присутствовать, — процедил мне в спину Меченый. — Равно как и весь двор. Мы не потерпим никаких исключений, кроме, разве что, королевы и их высочеств.

Я обернулась к нему.

— Я это запомню, — бросила я и ушла, предоставив им, недобро прищурясь, размышлять над потаенным смыслом моих слов.

И только захлопнув за собой дверь, я позволила себе ощутить страх и ярость, которые растеклись по моим жилам, словно яд.

Мы собрались во внутреннем дворе Амбуаза. Я надела вуаль, чтобы скрыть лицо, и села отдельно; только я одна и была одета в черное, в то время как придворные расселись на скамьях, разряженные в пух и прах, точно для турнира. Издалека доносилось приглушенное рычание содержавшихся в клетках львов.

Монсеньор вывел Франциска в парадном облачении и в короне, усадил в кресло под балдахином. Тень чрезмерно большой шляпы падала на его бледное, как воск, лицо. Он выглядел более слабым и нездоровым, чем обычно, но, едва я приподнялась, ко мне шагнул Меченый:

— Его величество здесь для того, чтобы увидеть, как изменники-еретики расплатятся за свои преступления.

— Тогда мне надлежит быть с ним, — сказала я.

Монсеньор кивнул, держа у носа коробочку с ароматическим шариком. Не в силах смотреть на него, я села рядом с Франциском; мой сын вцепился в подлокотники кресла с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

Стражники выволокли во двор первых десять пленников со связанными за спиной руками. С моего места невозможно было разглядеть их лица, однако я заметила, что все они молоды. Внутренне холодея, я гадала, кто были эти люди в прежней жизни — землевладельцы, купцы, крестьяне? Те, кто некогда мирно жили в своих городках и селах, ласкали жен, любили детей и искали смысл непостижимого мира посредством новой веры, обещавшей то, чего не смогла дать прежняя. Наша.

Изменникам перед казнью говорить не дозволялось, но, когда первый юноша заметил высоко над головой нас — скопище едва различимых теней, он громко воззвал:

— Милосердия, ваше величество! Мило…

Он не договорил. Палач взмахнул мечом, и голова казненного отлетела прочь. Второй смертник поскользнулся на крови своего предшественника. Его вынудили встать на колени. Подмастерья в кожаной одежде, стоявшие под эшафотом, поймали отрубленную голову.

Последовала третья казнь, затем четвертая. Кровь заливала эшафот, стекала на булыжники и ручейками ползла к донжону, у которого прочие приговоренные, глядя на казнь своих товарищей, пели — не унылые католические песнопения, но звучные псалмы протестантов. Однако, когда у эшафота выросла целая груда отсеченных голов и воздух пропитался вонью мочи, испражнений, крови, пение оборвалось. К сумеркам последние из пятидесяти двух осужденных уже кричали и извивались, когда стражники волокли их к месту казни.

Я не отводила взгляда. Не закрывала глаз. Сердце мое сжималось, к горлу подступала желчь, но я принуждала себя смотреть на развязанное Гизами безумство. Наступила ночь, кардинал уже явственно позеленел, а придворные, шатаясь, поодиночке уходили прочь. Лишь Меченый, не дрогнув, с военной дотошностью управлял течением казни. В те часы решимость моя окончательно окрепла.

Я уничтожу Гизов. Я не буду знать покоя, пока не освобожу Францию от этой угрозы. Навечно.

Изнуренный палач не сумел с первого взмаха лишить головы последнюю жертву. Мой сын застонал. Его ледяные пальцы стиснули мою руку.

— Да простит их Господь! — донесся до меня его шепот.

Я знала, что он имеет в виду Гизов. Но что простит Бог, того никогда не прощу я.

И гугеноты, если я добьюсь своего, — тоже.

Глава 20

Факелы озаряли ночь, и любопытные мошки, привлеченные светом, толклись и кружили в свежем весеннем воздухе. Вдалеке звучала павана, навевая воспоминания о Флоренции. Крытые барки, имевшие фантастический облик гордых лебедей или хищных птиц, скользили по реке Шер, и раскрашенные весла рассекали серебристую гладь. На одной барке плыли в сопровождении немногочисленных слуг Франциск и Мария; держась за руки, они тешились воображаемым уединением, и летящие паутинки осеняли невесомой завесой их убежище. Прочие мои дети — Марго, Карл и Генрих — плыли на другой барке со своими гувернерами, и никакие тревоги мира не смущали их покоя.