Площадь Революции: Книга зимы (сборник) - Борис Евсеев

«В этой самой Сельской Раде они и засели. В ей!.. Ну – грех воровать, да нельзя миновать!»

Гнашка зашел в каменный, лучший на хуторе дом и, увидев брюхастого, жирнощекого майора милиции, сладко, по-женски обнимающего молоденького председателя Рады, выстрелил, уложив одной пулей обоих. А выбежавшего из внутренних комнат незнакомого человека с «калашом» в руках – другой.

Потом, бросив ружье, вынул из кармана складной нож. Подойдя к молоденькому, еще живому председателю Рады, хотел полоснуть его по шее, попить крови, но в последнюю секунду – раздумал.

Ясная ясность стояла у него перед глазами. А тошниловка, вся до капли, ушла.

«Хватит крови. Буде, напился. Да и не поможет она, кровь запроданца…» – решил Гнашка и подался из каменного дома вон.

В дверях столкнулся он с Василиной. Та – заметившая его еще с противоположного конца улицы – охнула, вцепилась в разодранный рукав, стала оседать вниз.

– Позовешь, когда час подойдет. Я тут, недалече, в плавнях перезимую, – сказал Гнашка, бережно отстраняя от себя бледнеющую все больше и больше Василину.

– Убьют тебя, Гнашка, – шепнула вдогон и в сорок лет глядящая на мир восторженно и нежно женщина.

– Убьют? Да ни в жизнь! Я ж бессмертный. Без меня, кровососа, некому из жизни правду вырезать будет…

Тихо-проворно, как желто-серебристый полоз с темными на спине пятнами, скользнул Гнашка из хутора в камыши.

6

«… даже и не могу тебе передать, чего тут скрозь нас пролетело», – писал Юхим-дед спустя год в отправленном обычной почтой и добиравшемся до Москвы больше полутора месяцев письме. – «Прямо тайная война какая-то. Война и свара. Но главно дело не в войне. Война – всегда была. Главно – кто и как творит ее!.. Ну а про наши дела хуторские… Права была Василина-покойница. Русский мужик – он и зарежет художественно. Так и Гнашка, Игнат Северинович. Один он всю ту банду кончил. Потом дело его разобрали, объявили – самооборона. А что кровушки милиционной (при тебе еще) выпил – то правда. Так ведь милиционер, какого ты на Гнашкиной лавке видел, мертвый уже был! Банда его убила и в Гнашкин двор перетащила, чтоб, значит, на живореза сомнение навести. Ну от, кровушки Гнашка, стало быть, выпил, окреп. А через три дня всю банду, что тогда в Раде собралась, и порешил.

А сам пропал. В Сибирь вроде опять подался. Здоровья-то в ём – ого-го! Да и кровушки попил не однажды, это верно. Теперь, люди калякают, бессмертным от той кровушки стал. Как Нестор Махно или даже как сам царь Николай Романов. И гуляет себе ныне Гнашка на Иртыше! Говорят, в Тобольском видали его. Стоит в рубахе у собора, на паперти, и всю дорогу одно шепчет: “Грех воровать – да нельзя миновать”… Сюда б его, к нам! Потому как, что у нас пришлые люди творят – не приведи Господь», – писал обезумевший от горя Юхим.

«А корни Гнашкины вырезные я с ворот его снял. У себя дома приспособил. Скучно мне без Василины-покойницы. Даром не верил я ей. А теперь померла – так верю… Приезжай, племяш. Хоть ты и троюродный, а приезжай. Духу казачьего степного тут совсем не слыхать. Люди все больше с Карпат: дикие, скупые…»

С горечью и досадой отодвинул я от себя письмо.

Показалось: никогда мне этих новороссийских мест, этих Алешковских песков, этих навсегда отъятых степей, пропитанных желчью и потом южно-русских и украинских казаков, орловских мужиков и молокан воронежских, – не увидеть. Не увидеть и хаты живореза, отданной, как писал Юхим, внаем приезжим из Самбора. Не увидеть сплетающихся хвостами то ли для запретной любви, то ли для неземного вечного пения русалок.

А если и доведется попасть в те места, то в Малую Ардашинку навряд заверну: и боязно, и досадно, и от запаха крови мутит.

7

Я закрыл глаза.

Смутный, полупрозрачный, с едва проступающими гранями веков и времен, стоял, позванивал, дымился – как громадный, кем-то ополовиненный стакан человеческой крови, – заносимый забвением и песками русский юг.