Голодные игры - Сьюзен Коллинз

Мы спускаемся на этаж, где проходили тренировки. По традиции главных участников церемонии поднимают на специальных лифтах из-под сцены: вначале ассистентов стилиста, потом куратора-сопроводителя, стилиста и ментора, и наконец самого победителя. Поскольку в этом году победителей двое, а куратор, как и ментор, только один, все будет происходить немного не так. Я стою в плохо освещенном помещении под сценой на новом металлическом диске, который здесь установили специально для меня. Пахнет свежей краской, кое-где остались кучки опилок. Цинна с помощниками ушли переодеваться и занимать места на своих подъемниках; я совсем одна. Шагах в двадцати от меня в полумраке — временная перегородка. Наверное, за ней Пит.

Толпа орет так громко, что я даже не слышу, как ко мне подходит Хеймитч. Я испуганно отскакиваю в сторону, когда он касается моего плеча, будто все еще нахожусь на арене.

— Успокойся, это всего лишь я. Дай-ка на тебя взглянуть, — говорит он. Я поднимаю руки и поворачиваюсь. — Неплохо.

Звучит не особенно ободряюще.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

Хеймитч осматривается в моей затхлой темнице — кажется, он принимает решение.

— Все хорошо, — говорит он. — Давай-ка обнимемся на счастье.

Странная просьба со стороны Хеймитча. Хотя теперь мы оба победители, возможно, это меняет дело. Едва я кладу руки ему на шею, он вдруг с силой прижимает меня к себе и быстро, но четко и спокойно говорит мне прямо в ухо, пряча губы за моими волосами:

— Слушай внимательно. У тебя проблемы. Власти в ярости из-за того, что ты переиграла их, сделала Капитолий посмешищем на весь Панем.

Я чувствую, как по спине бегут мурашки, а сама смеюсь, будто Хеймитч рассказывает что-то очень веселое:

— Правда? И что?

— Твое единственное спасение — представить все так, словно ты совсем обезумела от любви и не соображала, что делаешь.

Хеймитч отступает и поправляет у меня на голове ленточку.

— Все поняла, солнышко? — говорит он уже в открытую.

Эти слова могут относиться к чему угодно.

— Поняла. Ты говорил Питу?

— Незачем. Его учить не надо.

— А меня, думаешь, надо? — возмущаюсь я, поправляя ему ярко-красный галстук-бабочку, — видимо, Цинна заставил надеть.

— С каких пор тебя волнует, что я думаю? — говорит Хеймитч. — Нам лучше поторопиться. — Он подводит меня к диску подъемника и целует лоб. — Это твой праздник, солнышко. Пусть он будет радостным. Хеймитч уходит.

Я оттягиваю край платья, чтобы оно прикрывало колени и не было видно, как они трясутся. Хотя что толку... Я вся дрожу как осиновый лист. Надеюсь, это сойдет за радостное возбуждение. Мой праздник все-таки.

Воздух здесь внизу сырой и затхлый. Мне трудно дышать. Кожа покрывается холодным, липким потом. Я боюсь, что сцена сейчас обрушится и погребет меня под обломками. Когда мы под звуки труб покидали арену, я думала, что теперь мне уже ничего не угрожает. До конца жизни. Но если Хеймитч говорит правду — а зачем ему врать? — то я попала из огня в полымя.

На арене и то было лучше. Там меня бы убили, и дело с концом. Теперь, если я не сумею прикинуться «девчонкой, обезумевшей от любви», наказать могут и Прим, и маму, и Гейла — всех, кто мне дорог, весь Дистрикт-12.

Если не сумею... Значит, у меня еще ест шанс. Странно, на арене мне ничего такого даже в голову не пришло. Я хотела только обмануть распорядителей, совсем не думала о Капитолии. Но Голодные игры — это его оружие; никто не имеет права ему противостоять. И поэтому сейчас власти сделают вид, что у них все было под контролем. Что они сами подвели нас к двойному самоубийству. Но для этого я должна им подыграть.

Точнее, мы с Питом... Пит тоже пострадает, если все пойдет не так, как нужно. А Хеймитч его даже не предупредил. «Незачем. Его учить не надо». Что он имел в виду? Пит умнее меня и все поймет сам? Или... Пит и так уже безумно влюблен?

Не знаю. Я даже в своих чувствах не могу толком разобраться. Все слишком перепуталось. Что я делала, потому что этого требовали Игры? А что из ненависти к Капитолию? Или беспокоясь о том, что подумают дома? Или потому, что по-другому просто нельзя? Или потому, что Пит действительно мне дорог?

Я подумаю об этом. Не здесь, где на меня смотрят тысячи глаз. Дома, в тишине леса. Какая роскошь — быть наедине с собой! Кто знает, когда я испытаю ее снова. Сейчас наступает самый опасный этап Голодных игр.

24

Грохочет гимн. Цезарь Фликермен приветствует зрителей. Знает ли он, как много сейчас зависит от каждого слова? Скорее всего, да. И он захочет нам помочь. Толпа разражается аплодисментами, когда объявляют группу подготовки. Представляю, как Флавий, Вения и Октавия сейчас скачут по сцене и по-дурацки кланяются. Беззаботные и глупые. Они точно ни о чем не подозревают. Следующая очередь Эффи. Как долго она ждала этого момента. Надеюсь, она сможет им насладиться. Пусть голова у Эффи забита всякой чушью, в интуиции ей не откажешь. Думаю, она, по крайней мере, догадывается, что у нас неприятности. Порцию и Цинну встречают овациями: они были великолепны, несмотря на то что мы — их первые подопечные. Теперь я понимаю, почему Цинна выбрал для этого вечера такое платье: чем наивнее и проще я буду выглядеть, тем лучше. Потом появляется Хеймитч, и эмоции толпы перехлестывают через край. Крики, аплодисменты и топот ног не прекращаются минут пять. Еще бы! Хеймитчу удалось то, чего не удавалось никому прежде: вытащить не одного своего трибута, а обоих. А что, если бы он не предупредил меня? Как бы я стала себя вести? Щеголяла бы тем, какая я умная, что придумала использовать ягоды? Вряд ли. Но я бы выглядела куда менее убедительно, чем постараюсь сейчас. Прямо сейчас. Пластина начинает поднимать меня наверх.

Море света. Рев толпы, от которого вибрирует металл под ногами. Сбоку от меня — Пит. Он такой чистый, здоровый и красивый, что я едва узнаю его. Только улыбка ничуть не изменилась: здесь, в Капитолии, она точно такая же, как и под слоем грязи у ручья. Я делаю пару шагов и бросаюсь ему на шею. Пит покачнулся и едва удержался на ногах, только теперь я понимаю, что тонкая блестящая штуковина у него в руке — трость. Мы так и стоим, обнявшись, пока зрители безумствуют, и Пит целует меня, а я не перестаю думать: «Ты знаешь? Ты знаешь, в какой мы опасности?»

Минут через десять Цезарь Фликермен похлопывает Пита по плечу, желая продолжить шоу, а Пит, не оборачиваясь, отмахивается от него как от назойливой мухи. Публика стоит на ушах; осознанно или нет, Пит делает как раз то, что ей нужно.

Наконец Хеймитч нас разнимает и с благожелательной улыбкой подталкивает к трону. Обычно это узкое разукрашенное кресло, сидя на котором победитель смотрит фильм с наиболее яркими моментами Игр. Поскольку в этот раз нас двое, распорядители позаботились о роскошном бархатном диване, точнее диванчике; мама назвала бы его уголком влюбленных, так как на нем могут уместиться только двое. Я сажусь так близко к Питу, что практически оказываюсь у него на коленях, потом, глянув на Хеймитча, понимаю, что и этого недостаточно. Я снимаю сандалии, забрасываю ноги на диван и склоняю голову на плечо Пита. Он сразу же обнимает меня одной рукой, как в пещере, когда мы жались друг к другу, чтобы согреться. Рубашка Пита сшита из такой же желтой ткани, что и мое платье, он в строгих черных брюках и солидных черных ботинках. Жаль, что Цинна не одел меня во что-то похожее, я чувствую себя такой беспомощной и ранимой в тонком, коротком платьице. Хотя, очевидно, именно этого он и добивался.

Цезарь Фликермен отпускает еще пару шуточек, и начинается основная часть программы — фильм. Он будет идти ровно три часа, и его посмотрят во всем Панеме. Свет тускнеет, на экране появляется герб. Внезапно я понимаю, что не готова к этому. Я не хочу видеть смерть двадцати двух своих соперников и собратьев по несчастью. Я и так видела слишком много. Сердце бешено колотится в груди, мне хочется сорваться и убежать. Как выдерживали прежние победители, да еще в одиночку? Я вспоминаю прошлые годы... Пока идет фильм, в углу экрана время от времени показывают победителя, как он реагирует на увиденное. Некоторые ликуют, торжествующе вскидывают руки, бьют себя кулаками в грудь. Большинство выглядят отрешенными. Что до меня, то я остаюсь на месте только благодаря Питу, и лишь сильнее сжимаю его ладонь. Предыдущие победители хотя бы не боялись мести Капитолия.

Уместить несколько недель Игр в трехчасовую программу — задача не из легких, особенно если учесть количество камер, одновременно работавших на арене. Поэтому волей-неволей телевизионщикам приходится выбирать, какую историю они хотят показать. Сегодня это история любви. Конечно, мы с Питом победители, и все же с самого начала фильма нам уделяют слишком много внимания. Но я рада, так как это поддерживает нашу версию о безумной любви. К тому же меньше времени останется для смакования убийств.