Без права на подвиг - Андрей Респов

Шурка-Механик на работы не ходит. Он в мастерской обитает. За третьим бараком. Там и работает. Сапожничает, тележки и вагонетки чинит, слесарит. Под Рождество немцам игрушки для детей из дерева вырезал. Живёт, считай, припеваючи. Не голодно. За те его умения он у начальства на хорошем счету… — Димон продолжал ещё что-то непрерывно бормотать, уже не обращая внимания, слушаю ли я его или нет.

Меня же словно толкнуло изнутри. Вот оно! Наконец есть какой-то шанс реализовать свои стратегические запасы. Не то ещё пара-тройка недель — и неизвестно, как отреагирует аватар на дальнейшую интенсивную эксплуатацию. Да и, похоже, через этого Шурку есть более реальная возможность проявить себя, а иначе застряну так же, как Алесей с Димоном, чудом протянувшие в этом году почти восемь месяцев. Хотя, почему «чудом»? Дед судя по учётной карточке провёл здесь почти год, пока с открытой формой туберкулёза не загремел в лагерный госпиталь Цайтхайна.

Год, вашу мать! Целый год! Я тут всего три недели — и уже готов выйти ночью и вырвать глотки всем охранникам вместе с прорабом, бригадирами-дармоедами, а потом напихать в их постоянно лыбящиеся при виде нас рты побольше бурого уголька, чтобы до самого ануса достало! Но нельзя…нельзя так глупо срываться. Зачем тогда было начинать?

По барачной территории внутри ограждения можно было ходить беспрепятственно. И поэтому на очередного страдающего бессонницей пленного охрана не обратила внимания, как и игравшие в карты под навесом курилки полицаи.

Пройдя под противным моросящим дождём до третьего барака, я свернул под фонарём в тёмный междустенок и уже через минуту оказался перед обитой ржавой жестью дверью мастерской, рядом с которой ютилось куцее оконце с заляпанными грязью стёклами, из-за которых едва пробивался свет керосиновой лампы.

Хорошо живёт Шурка-Механик, коль ему разрешают керосинкой пользоваться. Нам в бараке перед сном охрана включала на полчаса электрический фонарь, а потом живи на ощупь. Мне-то было всё равно, но народ частенько спотыкался и даже падал с нар в потёмках, когда взбунтовавшийся на баланду кишечник выгонял под дождь очередного пленного. А любая ссадина и рана загнивала в этой сырости с неимоверной скоростью. Даже пресловутые примочки мочой не помогали.

— Хозяин! — я открыл дверь, демонстративно стукнув по гулкой жести, — побеспокою?

— Кого там на ночь глядя несёт? Кто там?

— Человек божий, обшит кожей, — войдя, я медленно огляделся. Ну точно логово сумасшедшего изобретателя пополам с каморкой Плюшкина с поправкой на лагерные реалии — примерно так можно было охарактеризовать представшее передо мной помещение.

— И какого хера? — приветливости в голосе этого маленького невзрачного человечка с круглыми очками в роговой оправе на носу не было ни на грамм.

— А такого, уважаемый! У меня товар, у тебя, возможно, то, что мне нужно. Можем взаимовыгодно провести время.

Учитывая особенности работ на шахте, я давно переместил все запасы своей наличности в нарукавную повязку, которую в первый же день смастерил из остатков рукава исподней рубахи. Золото же пришлось ночью закопать прямо в том же самом мешочке у внешней стены барака. Слишком велик был риск обрыва бечевы во время нагрузок. И тогда плакало бы моё золотишко где-нибудь в бурой грязи разреза.

Шурка продолжал молча сверлить взглядом мою фигуру, но уже не раздражённо, а заинтересованно:

— И чего надо?

— Обувку, естественно, — я красноречиво глянул на носки моих замызганных ботинок, — моя уж на ладан дышит!

— Ща недосуг. Приходи завтра ввечеру. Приноси осьмушку хлеба да две доли маргарина. Зробим тябе деревянные чоботы, — странно, но у меня сразу возникло ощущение театральности речи этого субъекта: будто русский человек с немаленьким образованием пытается говорить на суржике, но периодически теряет контроль.

— Чего-то дороговато, любезный. Мне говорили десятиной хлеба и долей маргарина обойдётся. Сам понимать должен, ведь два дня жрать одну баланду — так и загнуться недолго. Не баклуши бьём, а вагонетки многопудовые толкаем.

— Я цену назвал, ты думай. Не хошь — ходи босой. Полезно для мышления. А мне делом заниматься надо. Я тебя, любезный, сегодня первый раз вижу. Кто ты, что ты — не знаю, — развёл мой собеседник руками.

— Хм, интересно… — протянул я, демонстративно оглядывая мастерскую.

— Что тебе интересно, дурик? — снисходительно скривился Шурка.

— Да вот думаю, долго ты ещё проживёшь в лагере, коль со своих три шкуры брать будешь?

— А ты меня не пугай, земляк. И не учи. Ты явно тут без году неделя, мужик. Я плату за работу беру. Сам же её честно исполняю. И цену назначать мне. Ты же не спрашиваешь, сколько мне с заготовкой долбиться придётся? Представляешь, как сложно найти в здешних условиях нужную древесину? — злость из голоса Шурки исчезла, уступив место обиде, — или тебе из соснового полена долблёнки слепить на коленке? Так они через два дня развалятся.

— Да ладно, ладно. Не пугаю я. С чего ты решил? Так, рассуждаю вслух. Просто мне же не сабо и не кломпы нужны с росписью, а практичная обувь, чтоб выжила хоть месяцок в здешних условиях, — я тоже сбавил тон, присаживаясь на один из крашенных масляной краской табуретов рядом со столом, за которым Шурка-Механик что-то мастерил.

— Э, да ты разбираешься, гляжу. Что, раньше, когда-нибудь носил дзеравяшки?

— Чего?

— Так у меня на витябщине деревянные самодельные башмаки прозывают.

— А…да нет. Читал когда-то про французскую и голландскую обувь. О том, что придётся и самому носить даже и не думал. Знал бы, что она тут буквально «горит» не по дням, а по часам, не стал бы менять на этапе.

— Менять? — уцепился за главное мастер.

— В эшелоне меня привлекали в команду по уборке трупов. И не раз. Ну я и… чего одёжке-то пропадать зазря?

— Мародёрничал, значит? — Шурка с интересом взглянул на меня поверх роговой оправы очков. Но в голосе его я не заметил осуждения.

— А как хочешь, так и называй, только потом я эти же шмотки на еду для истощённых и раненых пленных сменял у местных. А так бы растащили пшеки или в земле сгнило обмундирование. Теперь вот жалею, что не придержал лишнюю пару сапог и танкистский комбинезон. Всё покрепче бы одёжка-то, чем моя гимнастёрка с шароварами.

— Дурик, — повторил Шурка, ухмыльнувшись, — неужто и вправду всё на жрачку для других сменял? Ничего толкового не припрятал? — закамуфлированный равнодушным тоном интерес всё же проклюнулся. В напряжённой позе мастера и блеснувших в свете керосинки стёклах очков отразилась…жадность?

Похоже, клюёт. Надо осторожно подсекать и подводить.

— Да так, по мелочи… а что, интерес имеешь, Шурка?

— Смотря на что, — развёл руками умелец.

— Ножик есть перочинный. Швейцарский.