Литературная Газета 6291 ( № 36 2010) - Литературка Литературная Газета

На каждой картине – солнце, а на одной – даже два солнца. Так рисуют дети – у них обязательно должно быть солнце. Но у Юшкевича солнце – прежде всего символ. И когда пытаешься его разгадать, когда начинаешь сознавать тайну, – становится жутковато: будто этот белый, жёлтый или красный кружочек подглядывает за тобой. У Юшкевича солнце – не что иное, как напоминание о другой жизни, о «том свете», – и тут не обойтись без чувства страха перед Страшным судом.

И тут же, где-то рядом, соседствует радость. Названия картин говорят сами за себя: «Игра солнца на море», «Игра солнца на Пасху», «Пасхальная игра солнца на море». А что на земле? Странные звери, птицы; узнать можно только леопардов и лебедей или же по названиям картин: «Ястреб над озером», «Снежный барс», «Здравствуйте, господин буйвол» (вспомните: «Здравствуйте, господин Гоген»), «Нарисовал жираф сам себя», «Рысь и крокодил на лоне природы», «Самая древняя птица – Археоптерикс».

Для наивной живописи характерна тщательная разработка каждой детали, а здесь – широко кистью туда-сюда, следы кисти не приглажены, но цвет у работ получился необычайно тонкий, изысканный, прозрачный, на что можно сказать – не такая уж это и наивная живопись. Очень часто профессионализм приводит к тому, что у художника становится «набитой» рука, и виртуозность в исполнении – от раза к разу повторяемая – уже ничего не означает, кроме какой-то фальши, и уйти от неё невозможно. Если ты уж попался на сладкую приманку дешёвого успеха, вырваться очень трудно, почти невозможно. Искренность или же правда важнее всего, и она есть в самом начале или же в самом конце, когда очень большие художники имеют в своих руках такую большую силу, что ни к чему им «набивать руку».

Валентин Юшкевич родился в 1936 году в селе Снитово Ивановского района Брестской области. Детство было радостное, но вскоре началась война – и маленькому Валентину пришлось пережить концлагерь. После войны он окончил в Белоруссии духовную семинарию, после чего поступил в Московскую духовную академию. После окончания академии в 1966 году был направлен на пастырское служение в Предтеченскую церковь, что на Красной Пресне. В конце 1969 года был переведён в Скорбященскую церковь, что на Калитниковском кладбище, в которой прослужил двадцать пять лет.

Однажды он взял кисть и начал рисовать. И сам об этом писал так: «Моё творчество с каждым днём (днём) становится всё лучше и лучше». Невольно придётся здесь прокомментировать текст. Почему слово «днём» повторяется два раза, и второй раз в скобках? Я сначала это повторение принял за ошибку, но потом оказалось, что это не так.

Днём – при свете дня – картины становятся лучше, а если вспомнить, что это пишет священник, простое выражение приобретает глубочайший смысл.

Может показаться, что после войны, когда Юшкевич поступил в духовную семинарию, а потом в академию и начал служить в церкви, его жизнь стала вполне благоприятной – и почему бы не порисовать в свободное время, если это доставляет удовольствие. Но это не так… О будничной жизни Юшкевича можно узнать только по рассказам знавших его людей, и то, что я услышал о нём, возможно, происходило на самом деле по-другому, как-то иначе. В рассказах всегда что-то искажается, но из того, что знаю, возникает особенная судьба художника, как у всякого большого мастера – неизменно трагическая. И, может, и произошёл прорыв в живописи – когда очень хотелось поворота в жизни к светлому.

Как всегда, всё начинается с женщины. Юшкевич женился на женщине, которая никак не могла его понять. Впрочем, когда женился, он сам не знал, что будет заниматься живописью. А когда стал рисовать, жена, как рассказывают, в его акварели заворачивала селёдку. Их сын вырос огромный – весил 120 кг; Юшкевич каждый день покупал ему 40 сосисок. В другой раз мне уже рассказывали, будто он весил 190 кг, и Юшкевич покупал ему каждый день не 40, а 70 сосисок. Жизнь представляется всё более фантастической, как у Рабле, перерастает в какой-то миф. Кстати, сам Юшкевич никому на это не жаловался и никогда не рассказывал о своих тяготах. Очень часто сын в 4–5 утра будил папу и просил его спеть. Юшкевич просыпался и пел своему несчастному сыночку, у которого в развитии что-то происходило ненормальное. Как-то жене Юшкевича сделалось плохо, и батюшка не знал – проживая в Москве! – как вызвать «скорую». А жене сделалось ещё хуже, и тогда огромный их сын со словами: «Не умирай, мама!» – бросился обнимать её. Когда его всё же оттащили в сторону, оказалось, бедная женщина умерла.

После похорон сын взял топор и стал всё крушить в квартире. Несчастного увезли в психиатрическую больницу. После буйства сына квартиру затопило, Юшкевичу некуда было деться, и он ушёл ночевать к своей прихожанке, которая впоследствии стала его второй женой. Её звали Валентина, и про них говорили только так: Валентин и Валентина. И вот с ней последние годы Юшкевич прожил счастливо, у них было полное взаимопонимание, выйдя на пенсию, он целиком отдался любимому занятию. На картине «И скажут немало мы книг прочитали, но нет ещё книги про нашу любовь» Юшкевич изобразил себя в виде льва (по гороскопу) рядом со своей Валентиной. Но небо тревожное, с мрачной синей тучей, а сквозь неё пробивается жёлтое солнышко.

Юшкевич умер с кистью в руке. Валентина ненадолго его пережила, и никого из близких людей у этого замечательного художника не осталось.

Недавно батюшка приснился искусствоведу Алле Зайцевой, которая первая оценила творчество Юшкевича, и она во сне спрашивает у Валентина Серапионовича:

– Какая тайна?

Юшкевич улыбнулся и ответил:

– Все ТАМ будем…

И всё же я хотел бы выделить из жизни Юшкевича войну. О той войне много написано, сняты фильмы – и, может быть, из-за этих фильмов предпочтение отдаёшь рассказам ближних своих, которые пережили войну, и, когда эта боль кровная, воспринимаешь всё иначе.

В Белоруссии фашистами были «убиты» вместе с жителями около 300 деревень, именно – «убиты», другого слова не подберёшь. И мальчик Юшкевич жил в такой деревне, только жителей не убили, а погнали в концлагерь. Я попытался понять, почему в творчестве Юшкевича и намёка об этом нет, неужели ему не хотелось выразить свою боль? И подумал: а может быть, не надо об этом вспоминать, хотя и забыть это нельзя, но в искусстве существует некая черта, которую нельзя переступать. Во всяком случае, Юшкевич не переступил её, он только открыл нам свою душу – а там лебеди, солнышко, трава, цветочки. Вспоминаешь милые сердцу родные места, вспоминаешь своё раннее детство, а это самое что ни есть лучшее в каждом из нас. Этот человек что только не пережил, но остался маленьким и нежным, и, будучи священником на кладбище в большом городе, – а за все годы своей службы он ни разу не болел, не имел выходных и не брал отпусков, – и, выходит, не мог съездить на свою родину. Каждый день отпевал покойников, приходил домой и рисовал солнышко, лебедей, речки, деревья; море, которого никогда не видел; айсберги – целая серия работ, совершенно фантастических: «Айсберги в океане», «Индийский океан», «Шторм в океане», «Солнечная Австралия», опять «Айсберги в океане», «Далеко от родных берегов», «Теплоход «Россия» взял курс на Соединённые Штаты Америки», «Теплоход «Цветущий сад». И что в них такого, задумаешься, почему эти картины так изумляют, радуют. Почему художник, у которого кисть не слушается – это видно в каждом мазке, – этот художник достигает такого яркого постижения жизни, чего не удаётся художнику, всё знающему и всё умеющему? В живописи самое главное, самое дорогое не сама живопись. Можно нарисовать птицу в небе – вырисовать каждое пёрышко, но она не полетит, она будет мёртвая. А Юшкевич какую-то закорючку размажет – и это птичка, и она летит, она живая. И дело, конечно, не в том, что она летит, живая, а в том, что ещё больше птички: о чём он каждый день молился.

Юшкевич много написал картин религиозного содержания: «Собор 12 апостолов», «Моление о чаше Христовой в саду Гефсиманском», «Иисус Христос в лодке на море Тивериадском», «Святая Троица», «Нерукотворный образ Спасителя», «Господь Саваоф на троне», «Сподобившиеся коснутися Царя Христа», «Великий молельщик», «Видение иного мира». Он сам называл их иконами, и, если присмотреться, канон соблюдается, но эти работы так непохожи на традиционно выполненную икону, что я, когда впервые увидел их, конечно, оценил качество живописи, но был уверен, что не смогу молиться на эти иконы. Прошло много времени, пока я «рассмотрел» их. Например, на одной из них, на иконе «Всеблаженная», 1991 год, я не сразу разглядел Младенца. Представляете – на иконе не сразу разглядел Младенца! Вглядываясь, я «узнавал» Богородицу и Младенца, и наконец я увидел Их, и сила этой работы «вошла» в меня.