Ведьмы и Ведовство - Николай Сперанский

Церковная кафедра, со своей стороны, лишь углубляет и придает более «научный» характер познанию бесов, которое выносится народом из книжек и из школы. «Чернь», или Herr Omnes – как любят называть толпу тогдашние писатели, – от этого приобретает прочную привычку при первом крупном бедствии поднимать крик, что власти дремлют, что власти не исполняют своих обязанностей, что власти должны переловить и сжечь все кроющееся в стране «чертово отродье». Суды, со своей стороны, оказываются вполне готовы входить в разбирательство доносов «черни». Так возникает процесс за процессом, так казнь следует за казнью – и всякий процесс, всякая казнь делает и для «черни», и для ученого суда все затруднительнее возврат с такой дороги. Кто видел раз, как сжигают ведьм, кто слышал читавшиеся при этом вслух судебные признания, тот становился обыкновенно глух ко всяким рассуждениям, будто бы ведьм не может быть. А казни ведьм обычно собирали с широкой округи несметные толпы зрителей. Те же, кому не приходилось посмотреть на подобное «grausam eriustigend Schauspiel» собственными глазами могли, по крайней мере, читать подробнейшие описания «спектакля» в wahrhaftige, erschrockliche Zeitungen, которые издавались по поводу всякого сенсационного процесса. Подобное чтение признавалось тогда и полезным, и приятным. «Von Unnholden und Zaubergeistern, des Edlen Ehrenvesten und hochgelarnten Herrn Nicolai Remigii-welche wunderbarliche Historien, so sich mit den Hexen, deren uber 800 im Herzogthum Lotharingen verbrennet, zugetragen, sehr unutzlich, lieblich und nothwendig zu lesen», – так рекомендовал издатель немецкий перевод Ремигиевой книги Daemonolatria. О том же, как подобное чтение влияло на умственный и нравственный склад общества, конечно, лишне распространяться. И для судейского сословия каждая новая казнь служила стимулом искать новые доказательства действительной виновности мнимых ведьм, иначе оно само оказывалось сборищем преступников. Знакомый нам автор Cautio criminalis, иезуит Шпе, описывал душевное состояние, в которое он был повергнут убеждением в невинности всех приготовленных им к казни ведьм, словами Экклезиаста: «И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в рук угнетающих их – сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал и не видал злых дел, какие делаются под солнцем». Но каково же было бы душевное состояние тех, «в руке которых была сила», если бы после всех произнесенных ими смертных приговоров они позволили себе согласиться с доводами Шпе? Распространение процессов ведьм усиливало, впрочем, для судей не только субъективную необходимость верить в реальность ведовства. Оно давало им и новые объективные доказательства этой реальности. Чем глубже проникал в народную фантазию образ ведьмы, тем чаще подходящие формы психического расстройства принимали характер бреда ведовством, а вместе с этим росло и число глубоко убежденных обвинений и добровольных самообвинений, которые служили для юристов главной защитой против нападок, направленных на самое их больное место – на то, что весь судебный материал их по ведовству получен был исключительно силой пытки. Как будто мало записано было у юристов случаев, когда даже малые дети по собственному почину изобличали своих преступных матерей, бравших их с собою на шабаш? Так для теологического века сбывались слова псалма: «Из уст младенцев и ссущих совершил еси хвалу, враг твоих ради, еже разрушити врага и мстителя». И глядя на все это, начинаешь находить удивительным не то, как Западная Европа в эпоху реформации могла сжечь столько ведьм, а то, как здравый смысл в ней не был даже тогда окончательно задушен, как после всех усилий, потраченных церковью и школой на пропаганду веры в ведьм, Карпцову все же приходилось еще писать: В каждом решительно сословии, среди людей всякого звания у дьявола находятся верные слуги, которые грудью стоят за его царство и распространяют дьявольские сообщества и собрания, доказывая судьям и властям, будто бы магов или колдунов казнят несправедливо и что не следует карать их смертью. Известная доля скептицизма при этом отравляла даже сердца самих судей. Множество их вполне заслуживало со стороны «ревнителей» упрека, что они не обнаруживают к преследованию ведьм keine Lust oder Affection, viel weniger einen Zelum oder Eifer. Но что бы было, если бы все судьи в XVII столетии оказывались на полной высоте своего призвания и если бы люди не были человечнее теорий.

Те же причины, которые к концу XVI века вызвали рост ведовских процессов в протестантской части Европы, действовали и в католической ее половине. О заражении римской церкви ядом, развившимся в протестантском организме – о чем толкует Дифенбах, – конечно, серьезно не может быть и речи. Испанская инквизиция в конце XVI века хвалилась тем, что сожгла 30 000 ведьм: как видим, она предупредила конкуренцию протестантизма. И когда Лютер еще только вырабатывал свое учение о несвободе воли, альпийские долины были свидетельницами такого преследования ведьм, хуже которого не видывала никогда и протестантская Германия. Если же светские суды таких стран, как Франция и католические территории Германии, после церковного раскола действительно стали с небывалым рвением заниматься преследованием ведьм, то виновата здесь была, конечно, реформация, – но только тем, что она вынудила и католическую церковь вспомнить о забытых ею было своих воспитательных обязанностях, что она вывела католицизм на путь контрреформации. И католическая церковь под руководством иезуитов стала не той, какой она была во времена Савонаролы. Прелаты, проводившие время за чтением Платона и Петрарки, исчезли. На их место стали строгие пастыри, начетчики в полемическом богословии. Тридентский собор и католическим священникам вменил в одну из главных обязанностей проповедь в церкви. Трудами иезуитов и католические школы превратились прежде всего в «училища благочестия». И католические юристы теперь соединяют знание римского права со знанием схоластического богословия. Католический юрист Боден в научной стороне вопроса о ведовстве чувствует себя так же дома, как и лютеранин Карпцов. «Теологический век» пришлось одинаково пережить всей Европе. А почему же у Канизия в катехизисе гораздо меньше говорится о черте, чем у Лютера? А почему же из той же Германии протестантских проповедей, где говорится о дьяволе и ведьмах, до нас дошло гораздо больше, нежели католических? Первое, возражают на это противники католицизма, конечно, делает честь Канизиеву педагогическому такту. Второе же объясняется просто тем, что у католиков далеко не так распространен был обычай печатать свои проповеди, как у протестантов: утверждение, которое католики, со своей стороны, объявляют недоказанным. Но нам нет никакой надобности глубже входить в подобные партийные препирательства. Кто бы ни говорил о черте и о ведьмах больше – католики, лютеране или кальвинисты, но говорили об этом с народом все, все говорили одно и то же, и все говорили вполне достаточно, чтобы ведовство заполонило народное воображение. Самые яркие, самые цветистые картины шабаша все же дошли до нас из чистой от протестантизма Испании XVII века. Притом же не в одной народной проповеди здесь лежала главная сила. Эпоха жесточайшего преследования ведьм была эпохой торжества абсолютизма, когда Herr Onmes был связан по рукам и по ногам и когда даже в деле веры все определялось волею государя. Cuius regio, erne religio: народ должен был во всем думать, как думают его правители. На дворы и на правящие сферы контрреформация и направила, как известно, главные свои миссионерские усилия. А в каком духе она здесь действовала, об этом нам сохранилось достаточно свидетельств. «Горе мягкосердечным судьям, которые не душат страшных зверей, волшебников, попадающих им в руки», – так вопиял в Женеве кальвинист Даней. «Нерадивостью своей свидетельствуют они, сколь мало помышляют они о Боге, своем Владыке. Явно они не брезгуют служением Его и Его честью, потакая отрекшимся от Него, заклятым Его врагам». «Все добрые христиане, – вторил в Тюрингии лютеранин Медер, – должны ратовать за то, чтобы на лице земли от ведьм не осталось и следа. Жалости никто тут не должен видать. Муж не должен просить за жену, дитя не должно молить за отца с матерью. Все должны ратовать, чтобы отступницы от Бога были наказаны, как повелел сам Бог». Но среди иезуитских проповедников находились не менее ревностные блюстители Lex laesao Maiestatis Divinae. «Есть же такие ледяные христиане, недостойные своего имени, – гремел в Мюнхене Иеремия Дрексель, придворный проповедник Максимилиана I, – которые руками и ногами противятся конечному истреблению ведовского отродья, дабы при этом, как они говорят, не пострадали жестоко невинные. Проклятие этим врагам Божеской чести! Разве в законе Божием не сказано совершенно ясно: Чародеев не оставляй в живых! По Божию велению взываю я столь громогласно, сколько во мне есть силы, к епископам, князьям и королям: Ведьм не оставляйте в живых! Огнем и мечом надобно истреблять эту чуму человеческого рода!»