Господа Помпалинские. Хам - Элиза Ожешко

— Comment! [410] Неужели я вас когда-нибудь видел? Non, c’est tout à fait impossible[411]. Мои глаза не замечают только уродливое, зато красота запечатлевается в них навеки.

Делиция кокетливо покачала головой.

— Но тем не менее — это так. Ваши глаза не видели меня до позавчерашнего дня, но наши души уже восемь месяцев общаются друг с другом…

— Vous m’intriguez sérieusement![412] — Вильгельм даже привскочил на кресле. — Значит, вы занимались спиритизмом и к вашим услугам был медиум, наделенный сверхъестественной властью?..

— О нет! — прозвучал мелодичный, как колокольчик, смех. — Медиум, который помог моему духу общаться с вашим, был в черном сюртуке, и каждый, кто хотел, мог за деньги пользоваться его услугами.

— О, какая проза! Но скажите, где обитает этот медиум? Может, тогда мои блуждающие в потемках мысли скорей найдут разгадку!

— Как же это называется… брат говорил мне, а-а, вспомнила, caméra obscura!

— Caméra obscura! Темная комната! — повторил Вильгельм. — Звучит таинственно! Значит, медиум появлялся из темной комнаты! А откуда появлялся мой дух, когда вы его вызывали?

— Это тайна! — засмеялась Делиция. — И я ни за что ее не выдам.

— А если я буду просить, умолять, заклинать… — говорил Вильгельм, все ближе придвигаясь к красавице.

— Ну так и быть, скажу, — с улыбкой сказала Делиция. — Он являлся мне на столе возле лампы в нашей гостиной…

— Dieu! Какой стыд и позор! Ходить по столам?! А здесь, в гостинице, он тоже обитает возле лампы? р, — Нет, в Варшаве я заточила его в темницу…

— Чтобы он не позорил вас своим поведением! Но где же эта темница? За печкой? Под диваном? За зеркалом?

— Нет! Она совсем рядом!

— Рядом?

— Чуть дальше от вас и совсем близко от меня! Она тут, при мне!

Вильгельм пожирал горящими глазами хорошенькое, лукавое личико своей собеседницы. Загадочная история заинтриговала его, и он почувствовал, что тут скрывается нечто большее, чем просто веселая шутка.

Между тем Делиция не спеша вынула из кармана голубой бархатный кошелечек и сказала:

— Вот темница!

— Очаровательная темница! — прошептал Вильгельм и, делая вид, что тянется за кошельком, накрыл ладонью белоснежную ручку Делиции.

— Граф! — пролепетала Делиция с растерянной улыбкой и дрожью в голосе, — Не спугните моего узника! Если вы его обидите, он забьется в темницу, и вы его не увидите никогда.

Вильгельм отдернул руку и положил ее на спинку дивана, не спуская пристального взгляда с красавицы.

— Oh, la sensitive![413] — млея, прошептал он.

Делиция приоткрыла кошелек и с плутоватой улыбкой смотрела на графа, с любопытством заглянувшего внутрь.

— Ничего не вижу! — разочарованно протянул он.

— Так вот, — проговорила Делиция, словно не слыша его замечания, — медиум, который помог мне вызвать ваш дух, был некий мастер фотографического искусства, а дух ваш являлся мне в образе…

Она замолчала. Лицо ее залил жаркий румянец, а рука с кошелечком задрожала.

— В образе? В образе? — нетерпеливо и страстно допытывался граф.

— Нет, не покажу! — сказала Делиция и закрыла кошелек.

Вильгельм схватил ее за руки.

— Au nom du ciel! [414] Покажите, не то я умру у ваших ног от нетерпения и любопытства!..

Он не выносил, когда ему перечили, а упрямство Де-лиции довело его почти до исступления.

Делиция с минуту колебалась. Потом, потупившись и покраснев до корней волос, раздвинула муаровую перегородку, делившую кошелек на две половины.

— Моя фотография! — оторопело воскликнул Вильгельм.

— Вот в каком образе являлся мне ваш дух… — не поднимая глаз, со смущенной улыбкой проговорила Делиция.

Вильгельм пересел на диван и взял покорную, бессильную руку девушки.

— Панна Делиция! — сдавленным голосом сказал он. — Что это значит? Au nom du ciel, объясните, пожалуйста! Может, я отношусь к этому слишком серьезно. Вы сказали: восемь месяцев… Восемь месяцев вы думали обо мне, а я, безумец, носился по свету в поисках счастья… Если я заблуждаюсь… скажите…

— Нет, — заслонив рукой лицо, прошептала Делиция и хотела убежать, но Вильгельм настойчиво и нежно удержал ее. В следующее мгновение она почувствовала, что он обнимает ее за талию.

— Значит, ты думала обо мне, не зная меня, — страстным, прерывающимся шепотом заговорил он, — тосковала, хотя никогда меня еще не видела… Это невероятно! Неужели такое бывает в жизни? Ни одна женщина не нравилась мне, как ты!..

— Граф! — прошептала Делиция.

— Не называй меня так… я для тебя не граф… Почему ты вырываешься? Хочешь убежать от счастья? Но счастье и любовь прекрасны. Не убегай, скажи… ты любишь меня?..

— Люблю! — сорвалось с ее побелевших, дрожащих губ, и Вильгельм заглушил этот трепетный шепот долгим, страстным поцелуем.

Как ни тих был поцелуй, ему ответило эхо — глухой, протяжный стон у дверей, к которым они сидели вполоборота.

Влюбленные не заметили в упоении, что там, отбрасывая длинную тень, застыла какая-то фигура. Первой опомнилась Делиция и вскочила с дивана. За ней поднялся Вильгельм… и оба уставились на дверь. Перед ними, опустив глаза, стоял смертельно бледный Цезарий.

Делиция окаменела. Вильгельм побледнел, но, взглянув на мраморно-белое лицо Делиции, решительно поднял голову, как человек, который понял, что ему надо делать, чтобы с честью выйти из положения.

— Цезарий! — сказал он, шагнув к двери. — Прости, что так получилось… я сделал Делиции предложение.

Делиция, несмотря на опасный переплет, в каком она очутилась, в душе возликовала, но поднять глаза не решилась — ей было стыдно.

На мертвенно-бледном лице Цезария мрачным, но спокойным огнем горели глаза. Избегая взглядом Вильгельма, он приблизился к молодой паре и, неподвижно глядя на Делицию, срывающимся голосом произнес:

— Да… я слышал, панна Делиция сказала, что любит тебя!

— Я горд и счастлив, — галантно ответил Вильгельм.

Цезарий хотел еще что-то сказать, но не смог. Лицо его застыло, дыхание замерло. Это было спокойствие смерти. Отчаяние, как паралич, сковало его тело и душу. Над тремя людьми нависло тяжелое, гнетущее молчание. Нарушил его шелест шелка и скрип распахнувшейся двери, которая уже несколько минут была приоткрыта, и в гостиную с трагически величественным видом вошла пани Книксен. Она была бледна и печальна.

— Граф, — обратилась она к Вильгельму, — я все слышала!

— Сударыня! — ответил тот с низким поклоном. — Почту за честь повторить свои слова в вашем присутствии.

— Как мать я обязана вас предупредить, — слегка смягчившись, но все еще строго и печально продолжала пани Книксен, — что вы ответственны за счастье моей дочери.

— Сударыня, — перебил ее Вильгельм, — ваша дочь покорила меня с первого взгляда… А любовь — неизменный спутник счастья…

— Мою дочь любил граф Цезарий, — жалобно протянула пани Книксен, — и она любила его…

Цезарий вздрогнул, точно разбуженный этими словами, и посмотрел на Делицию. А пани Книксен продолжала еще жалобней:

— Через месяц назначена их свадьба…

Я искренне огорчен, что причинил боль своему брату, но буду счастлив вместо него повести панну Де-лицию к алтарю в назначенный день.

— Граф, я не сомневаюсь в вашей порядочности и искренности, но как мать…

— Сударыня! Сомневаться в моей порядочности я не позволю никому, даже вам, которую искренне уважаю…

Весь этот сбивчивый разговор понадобился пани Джульетте, чтобы незаметно, но крепко, как паук муху, опутать честь и совесть молодого графа.

Она продолжала бы плести паутину слов, если бы ей не помешал Цезарий. Он быстро подошел к Делиции, взял ее за руку и тихим, глухим голосом спросил:

— Делиция… скажите мне… вы любили меня хоть немного?

Делиция побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Наконец, метнув быстрый взгляд на Вильгельма, который тоже с нетерпением ждал ее ответа, она испуганно и смущенно посмотрела на Цезария и пробормотала:

— Мне казалось… я ошиблась…

Цезарий выпрямился и провел рукой по лбу.

— Какая ужасная ошибка! — произнес он и пошел к двери.

Но пани Книксен преградила ему дорогу.

— Oh, monsieur le comte! Vous voyez devant vous une mere éplorée![415] —с пафосом сказала она. — Могу ли я препятствовать счастью дочери и отвергнуть предложение графа Вильгельма — ведь она его любит! Простите нас, граф! Простите и будьте нашим другом! Все, на что способна истинная дружба…

Цезарий решительным жестом прервал ее излияния.

— Сударыня, единственное мое желание как можно скорее проститься с вами, — с достоинством сказал он и откланялся.