Грани русского раскола - Александр Пыжиков

В завершение данного раздела хотелось бы сделать одно замечание. В научной литературе, в том числе и зарубежной, прочно укоренилось мнение, будто в пореформенное время старообрядческое предпринимательство постепенно затухает, присутствие староверов в российском деловом мире становится менее заметным и к концу XIX века практически сходит на нет. Однако это сугубо внешняя сторона дела: действительно, число предпринимателей, открыто объявлявших себя приверженцами староверия, в этот период заметно уменьшается – потрясения 1850-х годов не прошли даром. Но исходить только из количественных данных, на наш взгляд, нельзя. (Это очень напоминает расхожее мнение о том, что купечеству не принадлежала главенствующая роль в городских думах. Численность купцов среди гласных, как известно, заметно уступала представителям интеллигенции, из чего некоторые специалисты и делали, казалось бы, логичные выводы. Но статистические выкладки не отражают того реального влияния, которым обладали купеческие тузы. Влияние в органах общественного самоуправления определялся финансовыми возможностями последних, а не просто численным перевесом гласных того или иного сословия). Читая о старообрядческом капитализме, растерявшем свои позиции, мы сталкиваемся с аналогичной ситуацией: в пореформенном капиталистическом ландшафте раскольничье купечество стало гораздо менее заметным, и соответствующих обобщений не избежать. Однако такой подход не только не проясняет положения дел, но и еще более отдаляет нас от понимания реальности.

К началу 60-х годов XIX столетия на российской экономической сцене появляется мощная сила, состоящая из фабрикантов Центрального региона и сформировавшаяся на ресурсах старообрядческой общности. Адаптация к новым капиталистическим реалиям неизбежно вела к угасанию ярко выраженного староверческого имиджа. Конечно, здесь уместна мысль о том, что утрата старообрядческой принадлежности была мнимой, вынужденной, а в действительности выходцы из раскола и не думали изменять вере. Может быть, во многих случаях именно так дело и обстояло, но все-таки намного важнее другие акценты. По нашему убеждению, отдаление части торгово-промышленной группы от раскольничьих корней (пусть даже и реальное) немногое решало. Вышедшие из крестьян капиталисты всегда вызывали пренебрежительное, в лучшем случае снисходительное, отношение со стороны дворянской аристократии, а для правительственной бюрократии их коммерческие интересы оставались на втором плане. Это отчуждение носило настолько устойчивый характер, что даже преображение раскольничьих предпринимателей в правоверных православных буржуа практически ничего не меняло. Обретение нового конфессионального статуса отнюдь не служило гарантией полноценного вхождения в правящую российскую элиту. В этом смысле можно говорить лишь об отдельных исключениях (как, например, староверы Демидовы, купившие титул Сан-Донато в Италии).

Купеческий клан хорошо осознавал такое положение дел и отвечал на пренебрежение дворянских элит сплоченностью своих рядов, неизменно позиционируя себя как верных государевых слуг. В годы царствования Александра III такая тактика принесла свои плоды: купеческий клан смог наконец реализовывать свои экономические интересы с помощью власти. Кстати, оказавшись в более комфортных условиях, крупное купечество начало поднимать знамя старой веры. Все сказанное подводит нас к осознанию важного обстоятельства: московское купечество всегда идентифицировало себя как группу, противостоящую петербургской буржуазии, а не растворяющуюся в ней. Купечество не забывало о своем происхождении и никогда не отождествляло собственную экономическую траекторию с траекторией рафинированных дворянских капиталистов. Это хорошо передает Пермский губернатор И.Ф. Кошко в своих воспоминаниях об уральском обществе. Он отмечал, что большинство в торгово-промышленном круге Перми и Екатеринбурга составляли потомки раскольников, «всегда обособлявшихся от церковников и не допускавших в свою среду влияния пришлых интеллигентов и чиновников». Среди них царил культ старовера в смысле преклонения перед цельностью характера предков, перед умением этих простых людей пробивать себе дорогу и преодолевать все препятствия[682]. Отношение же их к бюрократии, чиновничеству всегда было настороженным, что вытекало как раз из прошлого: раскольник «не любил представителей власти, не доверял им и старательно их чуждался, хотя, если этого требовал ход дела, умел начальству и угодить»[683].

Эти весьма показательные наблюдения, сделанные на уральском материале, вполне применимы для Москвы и Центральной России: здесь преобладала такая же атмосфера. Принадлежность к группе, выросшей из одной среды, общность интересов сплачивала представителей купечества – и официальных староверов Рябушинских, и единоверцев Гучковых, и якобы православных Коноваловых[684]. К концу пореформенного периода главным становились не внешние оттенки конфессиональной окраски, а сплетение, общность насущных коммерческих интересов. Хотя современники, знающие московскую обстановку не только из статистических справок, но и из реальной жизни, утверждали, что из сорока крупнейших промышленников Первопрестольной тридцать были староверами[685] (остальные – это деятели типа Кнопов, Вогау, Гужона, давно и тесно с ними связанные). Эти выходцы из народа и их партнеры жаждали занять место под солнцем, получить доступ к административным ресурсам, чтобы наряду с буржуазной аристократией Петербурга приумножать свои капиталы. Но все пошло не так, как представлялось купеческой финансово-экономической группе. Об этом, а также о той судьбоносной роли, которой ей пришлось сыграть в истории России, и пойдет речь в следующей главе.

Глава четвертая

Парадоксы общественного подъема в начале XX века 

1. Причины кризиса купеческой буржуазии

Демонтаж самодержавного строя и последовавший за ним грандиозный социальный эксперимент берут начало именно на этом отрезке времени, в котором спрессовались помыслы и стремления прошлых эпох. В общественном подъеме участвовали разные силы, пытавшиеся максимально использовать его перипетии для достижения собственных целей. Но почему революционная буря разразилась именно в обозначенный период, а не раньше? Почему вплоть до этого времени степень воздействия на власть оказывалась недостаточной для продавливания как реформаторских, так и революционных намерений? Почему, наконец, в начале XX столетия произошла резкая активизация всего российского общества?

Советская историография квалифицировала эти события как результат деятельности недавно оформившихся в партию социал-демократических кружков, как некую репетицию, боевое крещение на пути к великой победе. Такая интерпретация прямо вытекала из ленинских взглядов на дореволюционную практику. На восходе своей карьеры в 1902 году В.И. Ленин провозгласил политическую аксиому:

«авангардом революционных сил сумеет стать в наше время только партия»[686].

В его глазах именно она, став реальной силой, способна поднять на борьбу с самодержавием рабочие массы, которые со всей сознательностью возьмут на себя решение насущных задач, стоящих перед страной. Разумеется, взоры вождя партии, исходившего из практических потребностей, были прикованы в первую очередь к могильщику старого строя – пролетариату и его авангарду. А вот другой силой – отечественной буржуазией – Ленин интересовался меньше. По его убеждению, эта социальная гниль, пресмыкающаяся перед царским режимом, оказалась полностью недееспособной и потому обреченной плестись в хвосте событий[687]. Российские буржуа не в состоянии подняться до общеполитических проблем, их голос, по словам Ленина, представлял собой всего лишь «точку зрения лакея, которому барин позволяет совещаться с поваром об устройстве обеда»[688]. Хотя иногда вождь революции и допускал, что буржуазные деятели могут изображать недовольство: но это лишь удел десяти Рябушинских и сотни Милюковых (т.е. кадетской партии – А. П.). Ленинские оценки предпринимательского класса в течение долгого времени определяли научные подходы в изучении российского капитализма. На отечественную буржуазию советские историки смотрели исключительно по-ленински, т.е. всячески развивая представления об ее экономической и политической отсталости. Не забывая при этом противопоставлять ей буржуазию европейских стран, чье активное участие в революционных вихрях сделало абсолютистские формы правления достоянием истории[689].