Чочара - Альберто Моравиа

— Вот увидишь, он вернется… обязательно вернется… не может не вернуться… он покажет им дорогу и вернется.

Дочь, продолжая плакать, поддержала отца:

— Вот увидишь, мама, что он вернется к вечеру.

Но мать сказала то, что часто говорят матери в подобных случаях и что почти всегда подтверждается, потому что материнский инстинкт сильнее всяких рассуждений:

— Нет, я знаю, что он не вернется, у меня такое предчувствие, что я никогда больше не увижу его.

Надо сознаться, что среди всей этой кутерьмы: пушечной стрельбы, разгрома немецких войск, прорыва линии фронта, конца нашего пребывания в горах — случай с Микеле не произвел на нас с Розеттой того впечатления, которое должен был бы произвести. Мы тоже верили или хотели верить, что он вернется; может, эта вера была нам нужна для того, чтобы скрыть, что мы не принимаем участия в горе семьи Фестов. Мы не могли переживать, как они, потому что наши мысли были уже далеко. Мы обе были ужасно рады, что наконец дождались освобождения, и не понимали, что исчезновение Микеле, который был для нас отцом и братом, явилось событием более важным, чем само освобождение, и уж по крайней мере должно было омрачить нашу радость. К сожалению, эгоизм, молчавший в нас, пока мы находились в опасности, проснулся, как только эта опасность миновала. Когда мы возвращались в хижину после того, как увели Микеле, я невольно думала, что нам очень повезло, что немцы взяли Микеле, а не Розетту, потому что исчезновение Микеле в конце концов касалось его семьи, а мы все равно должны были расстаться с ними и никогда больше не встретиться. Мы вернемся в Рим, к прежней жизни, и о нашем житье в горах останется лишь одно воспоминание; только иногда мы скажем между прочим друг другу:

— Ты помнишь Микеле?.. Интересно, что с ним потом сталось? А ты помнишь Филиппо, его жену и дочь?.. Что-то они теперь делают?

Эту ночь, несмотря на жару, мы с Розеттой спали обнявшись, потому что стреляли пушки, взрывы их снарядов слышались совсем близко, и мы решили, что если снаряд угодит в нас, то по крайней мере мы умрем вместе. Но мы так и не поспали толком, потому что каждые пять или десять минут нас будили сильные взрывы, мы просыпались, садились в кровати; ко иногда мы просыпались и без всяких взрывов: сами понимаете, причин для волнения у нас было достаточно. Розетту беспокоила судьба Микеле; теперь я понимаю, что она в противоположность мне чувствовала, что его исчезновение не было таким незначительным событием, как я старалась ее убедить. Время от времени я слышала в темноте ее голос:

— Что теперь делают с Микеле, мама? Или:

— Ты на самом деле веришь, мама, что Микеле вернется?

Или еще:

— Что-то будет с нашим бедным Микеле, мама?

С одной стороны, я чувствовала правоту Розетты, что она беспокоится о судьбе Микеле, но, с другой стороны, меня это бесило, потому что, как я уже говорила, мне казалось, что раз мы скоро уезжаем из Сант Еуфемии, то должны заботиться только о самих себе. Поэтому я отвечала Розетте рассеянно и старалась ее успокоить, пока наконец, потеряв терпение, сказала:

— Спи, ты все равно не поможешь ему, если даже не будешь спать. И потом, я уверена, что с ним не случится ничего плохого. Он теперь, конечно, уже идет по горным тропинкам обратно.

Розетта еще раз сказала, но уже в полусне:

— Бедный Микеле.

После этих слов она действительно заснула.

Проснувшись на следующее утро, я увидела, что Розетты нет со мной рядом. Я выбежала из дому; было уже поздно, солнце стояло высоко на небе, артиллерийский огонь прекратился, и везде царило большое оживление. Беженцы сновали между хижинами, прощались с крестьянами, перетаскивали вещи, а некоторые из них уже спускались цепочкой по тропинке, ведущей в Фонди. Меня вдруг охватил ужас, что Розетта исчезла, как Микеле, и я начала метаться по мачере, зовя ее громким голосом. Никто не обращал на меня внимания, и я вдруг подумала, что бог наказал меня за дурные мысли. Розетта исчезла, а все занимаются своим делом, никто не хочет даже остановиться, чтобы выслушать меня. Отчаяние все больше овладевало мной, но в этот момент, к счастью, жена Париде, Луиза, высунулась из шалаша и сказала мне:

— Чего ты кричишь как оглашенная? Розетта здесь с нами ест мамалыгу.

Я вздохнула с облегчением, мне стало даже немного стыдно; я вошла в шалаш и села вместе с другими за стол, на котором стояла миска с мамалыгой. По обыкновению все молчали; даже в этот день, когда произошло так много событий и столько еще должно было произойти, крестьяне за едой думали об одной еде. Только Париде, как бы выражая общую мысль, вдруг сказал обычным током, которым говорят, например, о погоде:

— Значит, вы возвращаетесь в город, снова будете жить, как синьоры, а мы останемся здесь трудиться, как и раньше.

Он вытер рот, выпил половник воды и вышел из шалаша, не попрощавшись с нами, как он это делал обычно Я сказала семье Париде, что мы с Розеттой пойдем укладывать вещи, а потом зайдем еще к ним проститься, и мы ушли.

Я только одного хотела, ждала радостно и нетерпеливо минуты, когда мы уйдем отсюда. Но все же, сама не знаю почему, я сказала:

— Надо заглянуть к Фесте, узнать, что случилось с Микеле.

Я сказала это неохотно, потому что Микеле, может, и не вернулся и в таком случае горе семьи Фесты омрачило бы мою радость. Но Розетта ответила мне спокойно:

— Фесты уже ушли отсюда… сегодня утром, на заре. Микеле не вернулся. Они надеются найти его в городе.

Услышав, что Фесты уже ушли, я облегченно вздохнула, с моей стороны это был, конечно, эгоизм, так же как и неохота, с которой я собиралась навестить Фесту. Я сказала Розетте:

— Тогда нам не остается ничего другого, как уложить вещи и скорей уйти отсюда.

Розетта ответила:

— Сегодня утром на рассвете, когда ты еще спала, я встала и пошла попрощаться с Фестами. Они были просто в отчаянии. Для них этот радостный день полон печали, потому что Микеле не вернулся.

Я немного помолчала, думая о том, насколько Розетта лучше меня: она встала на рассвете и пошла к Фестам, не боясь, как я, что их горе испортит ее радость. Мне стало стыдно, и я сказала Розетте, обнимая ее:

— Дочка моя золотая, ты гораздо лучше, чем я, потому что ты сделала то, на что у меня не хватало храбрости Я так счастлива, что кончились наши мучения, и я просто побоялась идти к Фестам.

Розетта ответила:

— О, мне не нужно было заставлять себя, я очень полюбила Микеле, и мне было бы трудно не пойти к ним. Я всю ночь не могла уснуть, все думала об этом несчастном. К сожалению, его мать была права: он не вернулся.

Пора было уходить. Мы вошли в нашу комнатку, вытащили чемоданы, с которыми пустились в путь еще из Рима, и положили в них оставшееся у нас тряпье: юбки, фуфайки, которые я связала в Сант Еуфемии из сальной деревенской шерсти, несколько пар чулок, носовые платки. Положила я в чемодан и остатки наших запасов: овечий сыр, купленный у евангелиста, кило с небольшим «глазастой» фасоли и маленькую буханку темного хлеба, которую я испекла из остатков кукурузной муки и отрубей. Я поколебалась, брать ли с собой тарелки и стаканы, которые купила у крестьян, но потом решила оставить их на подоконнике. Вот и все. Заперев чемоданы, мы на минутку уселись с Розеттой на кровать и осмотрелись вокруг: наша комнатка уже приняла печальный вид нежилого помещения, из которого люди уходят навсегда. Все мое нетерпение и радость сразу исчезли, на сердце стало как-то тревожно. Я думала о том, что в этих грязных четырех стенах, на этом земляном полу я провела самые горькие и ужасные дни своей жизни, мне и хотелось уйти отсюда и было жаль оставлять Сант Еуфемию. Я прожила в этой комнатке девять месяцев день за днем, час за часом, минуту за минутой, переходя от надежды к отчаянию, от боязни к решимости, от воли жизни к желанию смерти. Но больше всего я ждала одного: освобождения, — потому что свобода не только прекрасна, но и справедлива, если все люди становятся в равной мере свободными. И я вдруг поняла, что жизнь людей, которые ждут и надеются на освобождение, полна более глубокого смысла, чем жизнь тех, кто ничего не ждет и ни на что не надеется Переходя от своего личного и маленького к общему и большому, я стала думать, что то же самое можно сказать о людях, ожидающих более важных событий, как, например, второго пришествия Христа на землю или установления справедливости для бедняков. Уходя навсегда из этой комнатки, я на самом деле почувствовала, будто покидаю ну если не храм, то, во всяком случае, святое место, потому что здесь я много страдала и очень долго ждала и надеялась на что-то хорошее не только для себя, но для других.

Мы положили чемоданы на голову и уже направлялись к шалашу, чтобы попрощаться с крестьянами, но вдруг увидели, что среди людей на мачере началась паника На этот раз люди разбегались не от пушечных залпов, доносившихся теперь издалека, как громовые раскаты удалявшейся грозы, а от размеренного яростного треска из зарослей под самой вершиной горы. Один из беженцев остановился и закричал нам: